Олег Селянкин - Вперед,гвардия
Норкин тряхнул головой. Все встало на свои места.
Когда катер проскочил землечерпалку, мина ударила в один из ее ковшей, и звук взрыва, сливаясь со звоном металла, долго плыл над рекой.
Дверь рубки распахнулась, высунулся сияющий Гридин и крикнул:
— Порядок, Михаил Федорович! Совсем было накрыл нас, да мы тоже не лыком шиты!
— Леша, помоги сесть, — тихо сказал Норкин, протягивая руку.
Гридин не разобрал слов. Но он увидел бледное лицо командира дивизиона, его руку, ищущую опоры, и выскочил из рубки.
— Куда, Михаил Федорович?
— В ногу…
— А еще? Весь реглан в дырах.
— Больше не зацепило…
А кругом уже толпятся матросы. Один притащил матрац, второй готовится наложить жгут, третий подносит к запекшимся губам кружку с водкой.
А голова кружится, кружится…
Мелко дрожит палуба катера, и каждый толчок рвет ногу, перетянутую жгутом. Норкин под полушубком полулежит на палубе, навалившись спиной на орудийную башню. Вон и родной дивизион. Катера уже встали на старую огневую позицию. На их палубах толпятся матросы. Один из них подносит к глазам бинокль. Что-то кричит. Из кубрика вылетает Ленчик, выхватывает у матроса бинокль.
Катера поравнялись.
— Мишка, — не то спрашивает, не то думает вслух Селиванов.
— Порядок, хлопцы, — говорит Норкин. Голос его предательски дрожит.
Шестнадцать километров от города до госпиталя. Чепуха, а не расстояние! Только не для раненого, который пластом лежит на вздрагивающей палубе. Его тело тоже дрожит, и боль с каждой минутой становится невыносимее. И Норкин еле сдерживался, когда катер наконец-то подошел к знакомой деревушке.
На берегу было пусто. Гридин спрыгнул с катера и побежал к операционной.
— Где врач? — спросил он у Натальи.
— Операцию делает, — ответила она и спросила в свою очередь — А зачем он? Может, я выручу?
— Комдива ранило, — ответил Гридин и решительно откинул полог палатки. Тазик выскользнул из рук Натальи.
Сковинский посмотрел на Гридина поверх очков. В его взгляде вопрос: «Зачем врываетесь сюда, молодой человек? Кто вам дал такое право?»
— Комдив ранен, — почему-то робея, повторил Гридин фразу, которую мысленно твердил всю дорогу.
— Какой?
— Норкин.
Зазвенел пинцет, ударившись о таз. Сковинский недовольно поморщился, посмотрел на побледневшую Катю и сказал:
— Пусть вас Селиванова заменит, — и когда Катя вышла — Какое ранение?
— Осколочное, в ногу.
— Немедленно на стол.
Норкина положили на стол. Он приподнялся и осмотрелся. Так вот как выглядит это таинственное место, где за последние дни побывало столько матросов… Обыкновенная палатка, стол, табуретки и металлическая коробка на шипящем примусе.
— Ну-с, как это случилось? Не первый год воюешь, голова на плечах, а сунулся под такой дурацкий осколок. Видишь, сам наружу просится. Мы его сейчас подцепим и выдернем! — ворчал Сковииский, а с Норкина уже сняли штаны, чьи-то умелые руки ослабили жгут.
— Только придется потерпеть. Обезболивающего у нас ничего нет, — опять ворчит Сковинский, мбя руки. — Все матросы терпели, так неужели комдив подкачает? Выдержим, а?
Норкину и больно, и стыдно, и смешно: кругом женщины, а он лежит на столе в чем мать родила, да еще и отвечать на такие глупые вопросы должен.
— Хотя у меня есть одно обезболивающее, от которого ни один фронтовик не отказывается. Дайте ему… двести граммов спирта.
Все приготовления закончены. Сковинский испытующе смотрят на раскрасневшегося Норкина и говорит:
— Для страховочки мы его все же прижмем.
Кто-то грудью ложится Норкину на ноги, а плечи нежно обнимает Катя. Норкин смотрит в ее глаза и успокаивается.
— Комдив, возьмитесь за плечи сестры и держитесь крепче. Она женщина с характером… Очень больно будет — кричите.
Норкин кладет руки на Катины плечи. Она крепко обнимает его и замирает.
Что-то холодное и острое входит в ногу… Пока еще можно терпеть… Боль пронизывает все тело. Норкин судорожно напрягается, закусывает губу.
— Миша… Мишенька, — шепчет Катя. На глазах у нее слезы.
4Сковинский подошел к Норкину, локтем отстранил Катю, прильнувшую к груди любимого, и сказал, показывая зазубренный осколок:
— На память возьмешь или в утильсырье?
Боли не чувствовалось, по ноге разлилась необъяснимая легкость, и Норкин ответил, блаженно улыбаясь:
— В утиль! К концу войны авось ещё не один поймаю! Кто-то сдержанно фыркнул, а Сковинский погрозил пальцем:
— Ты мне эти штучки брось! И операцию делать не буду, и водки не дам! Несите в палату!
Норкин осторожно перебрался на носилки, улегся, закинул руки за голову. На улице носилки остановили матросы. Они появились неожиданно, плотным кольцом окружили санитаров.
— Сами донесем, — сказал Волков и прикрикнул на санитаров — А ну, отойди!
Санитары, разумеется, не стали спорить. Пусть несут, если охота. И снова, покачиваясь, поплыли носилки.
— Поправляйтесь, товарищ комдив! — услышал Норкин, когда его проносили мимо гауптвахты.
Это крикнул Мараговский. Норкин помахал ему рукой. Матросы свернули к реке.
— Не туда, товарищ лейтенант, вон куда надо, — подсказал один из санитаров Волкову, показывая на сарай, где лежали раненые.
— Думаешь, сам не знаю? — ответил тот.
Вот и катера. Они, как всегда, стоят дружной стайкой. Между ними — тральщик Мараговского. Широкий настил из нескольких трапов, положенных рядком, соединяет его с берегом.
— Осторожно, — предупреждает Волков, и еще несколько матросов берутся за палки носилок.
— Стойте! Немедленно прекратите безобразие! — доносится сзади голос Сковинского.
Матросы смотрят на Волкова. Тот кивает головой. Носилки опускают на землю.
— Что за самоуправство? — кричит Сковинский. — Немедленно в палату!
— Товарищ военврач…
— Я не с вами разговариваю, лейтенант!
— Тогда не болтайтесь под ногами! — кричит и Волков.
Спор разгорается, переходит в перебранку. Спирт берет свое, боль затихает, и Михаил с интересом, посмеиваясь в душе, прислушивается к словесному поединку. Из слов Волкова он узнает, что «офицерская палата» — обыкновенный сарай с земляным полом, набитый ранеными. А на катерах и постель, и питание, и уход — лучше не надо! Сковинский постепенно сдается. Чувствуется, что противится он только из-за оскорбленного самолюбия.
— А как вы втиснете его в ваши люки? Там и здоровый человек кости сломает! Да и душно в каюте, а раненому нужен свежий воздух, — настаивает Сковинский.
— И это учтено, доктор, — отвечает Волков, умышленно подпустив «доктора» (докторов медицинских наук не так часто встретишь в полевом госпитале, а майоры и подполковники — на каждом шагу). — Видите вон тот тральщик? Команды на нем почти нет, комдив расположится в кубрике, а матросы переберутся в машинное отделение. Ясно? Тишина, покой, уют!
Сковинский неопределенно хмыкает и вдруг не без скрытого торжества заявляет:
— А как быть с обслуживанием раненого? Надеюсь, вы понимаете, что ему ни в коем случае нельзя вставать? Минимум — с недельку.
На лице Волкова растерянность.
— Это уже организовано, — спешит на помощь Жилин и торжествующе подымает над головой стеклянную «утку».
В толпе матросов приглушенный смешок.
— Где взяли? — спрашивает Сковинский.
— Мобилизовали, — отвечает невозмутимый Жилин. Сковинский берет сосуд в руки, рассматривает его, краснеет и гневно кричит:
— Как она попала к вам? Это моя «утка»!
— Скажи пожалуйста, неужто личная? Поди, еще и именная?
У Сковинского округлились глаза. Волков стиснул зубы, чтобы не расхохотаться. Только у Жилина самое невинное выражение лица. Норкин не выдерживает и хохочет. Уже не сдерживаясь, смеются Волков и матросы. Сковинский несколько секунд еще крепится, потом фыркает и тоже смеется.
— Только чтобы уход за ним был настоящий, — наконец говорит он, вытирая глаза. — Лично проверю!
Так и оказался Норкин на опустевшем тральщике Ма-раговского.
Ласковый солнечный луч настойчиво пытался пролезть под опущенные веки. Чтобы избавиться от него, Норкин шевельнулся и тотчас глухо застонал: волна боли обрушилась на раненую ногу.
— Что, товарищ комдив? — слышит Норкин чей-то знакомый голос и открывает глаза.
Над ним склонился Жилин. Лицо у него заспанное, измятое. На щеке заметен отпечаток пуговицы бушлата, который в эту ночь служил ему подушкой.
— Я тут задремал, — извиняется он. — Если что нужно, я в момент организую.
— Ничего не надо, Жилин, — отвечает Норкин и опять закрывает глаза. Как жаль, что все это сон… И горы, и мама, стоящая на крыльце…
