Эльза Бадьева - Допуск на магистраль
На узких бумажных ленточках выстроились друг за другом аккуратно напечатанные слова:
«Приехать не могу прости меня прощай будь счастлива».
Я смотрела на рассыпавшиеся у наших ног астры, и у меня не было желания поднять их. Мне казались эти цветы ненастоящими.
НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА
На маленькой станции сошли молодые геологи, веселые попутчики от самой Москвы, и Дубов остался в купе один. Прикрыл дверь, погасил свет, выключил радио, лег и до самого подбородка натянул жесткое дорожное одеяло. Ехать оставалось часа три, можно было подремать.
Спокойно, добродушно разговаривали колеса, словно упрашивали его уснуть. Упрашивали терпеливо, настойчиво. А когда он начинал дремать, постепенно смолкали.
Сквозь дремоту проступали какие-то мысли — неясные, нестройные. Даже не мысли, а видения, воспоминания. Постепенно они приобретали последовательность, и Дубова обступали далекие знакомые образы. Он открыл глаза, закурил, но так и не смог освободиться от воспоминаний. Цепкие, тревожащие, они уводили Дубова в прошлое, на пятнадцать лет назад.
...Снег. Крупный мокрый снег... Он плотней и плотней опутывает вокзал, притихшие на путях составы, закрывает струящимся снежным пологом привокзальные улицы, силится потушить мерцающие огни дальних проспектов. Будто какие-то сказочные рыбаки-великаны, воспользовавшись темнотой и непогодой, поймали весь огромный город в свои волшебные сети. Сквозь густое студеное сплетение снега и ветра с трудом пробивается свет перронных фонарей — неяркий, мутный. Мутными кажутся лица столпившихся у вагона провожающих, мутной, даже подтаявшей с краев выглядит стылая луна. Во всем этом туманном заснеженном мире ясными кажутся только Сережкины глазка.
Он стоит рядом и улыбается.
Чуть поодаль, кутаясь в воротник пальто, переминается с ноги на ногу Феня. Она в коротких резиновых ботиках и, конечно, замерзла. Дубов в который раз жмет им обоим руки и почти упрашивает:
— Ну, пожалуйста, ребята... Бегите домой.
— Уйдем, — соглашается Сергей и упрямо добавляет: — Когда поезд тронется.
Феня молчит. Она, пожалуй, за то, чтобы скорей попрощаться, пожелать Дубову доброго пути, быстро поцеловать в щеку и убежать домой. Потихоньку от Дубова теребит Сергея за рукав, часто заглядывает на перронные часы.
Дубову жаль Феню, он искренне беспокоится, как бы она не простудилась, и вместе с тем чувствует еле заметное раздражение, почти неприязнь к ней. Но он пересиливает себя, берет Феню под руку, просит:
— Фенечка, вам холодно... Не томитесь, ступайте домой.
Он хочет поймать другой рукой и Сергея, повернуть обоих лицом к выходу, подтолкнуть и строго скомандовать. Но Феня вырывается, выглядывает из воротника и смеется.
— Что вы, Николай Трофимыч, ничуть не холодно!
Дубова и эта ее фраза раздражает — она, пожалуй, неискренняя, и смех кажется неестественным.
— Врешь ведь, — добродушно ухмыляется Сергей и бросает беспокойный взгляд на короткие Фенины ботики. — Я и то страшно замерз. Но пока поезд не скроется, не уйду. Не хочу уходить.
Он грустнеет, закуривает.
— Писать вы, конечно, не будете.
— Почему? — пытается возразить Дубов.
Но Сергей упрямо, почти сердито повторяет:
— Не будете! Так вот: не пишите. Необязательно. И телеграмм праздничных не присылайте...
— Что ты? — испуганно восклицает Феня.
— Подожди... Правда, Николай Трофимыч. И телеграмм не надо. Не угадаешь ведь по бумаге — от души или так, из приличия, она послана.
Феня снова дергает Сергея за рукав, беспокойно следит за выражением лица Дубова. А он слушает и не сводит с Сергея пристального взгляда.
— Лучше так: будете помнить... будете любить — приезжайте!
Сергей вдруг прячет глаза и протягивает для пожатия руку. Дубов смотрит на этого парня в потертой ушанке, в выгоревшей солдатской шинели, на протянутую ему руку — без перчатки, мальчишески узкую, покрасневшую от мороза... Смотрит и силится сдержать волнение. Или нет... Не волнение. Его не сдержать. Силятся сдержать слезы.
Дают отправление. Сергей поднимает голову, и Дубов встречается глазами с его открытым взглядом.
— Товарищ пассажир! — кричит обеспокоенная проводница. — Останетесь!
Сергей бросается к Дубову, и тот крепко-крепко, до боли в руках, обнимает парня. Потом спохватывается, притягивает к себе Феню, обнимает и ее.
— Ну, ребята... Прощайте! Будьте счастливы!..
Оглушительно ревет паровоз, и Сергей переспрашивает:
— Что, Николай Трофимыч? Что вы сказали?
— Желаю счастья! Будьте счастливы! — силится перекричать гудок Дубов.
Феня быстро целует Дубова в щеку, а Сергей снова поднимает на него свои ясные, открытые глаза. Дубов замечает вдруг, что глаза тревожные, в них будто смятение, будто нерешенный вопрос...
Поезд трогается, Дубов вскакивает на подножку. Заснеженный перрон, талые фонари, Сергей и Феня медленно плывут назад. Сергей что-то кричит, срывает с головы ушанку, машет ею. Дубов замечает, как сердито Феня вырывает из рук Сергея шапку и надевает ему на голову. Сергей машет рукой.
Поезд набирает скорость, минует стрелки, пригородные мосты, вырывается на простор.
Долго стоит Дубов на ветру у открытой двери, долго смотрит в темную, мутную от густого снега, студеную ночь. Долго видит серые доверчивые глаза Сергея и не может понять: отчего в них тревога, что они спрашивают?.. Долго слышит глуховатое, неловко и неуверенно сказанное: «...будете любить — приезжайте!» Долго не может побороть волнения.
Закуривает. Чувствует, как дрожат руки.
Вспоминает сердитый жест Фени. Вырвала шапку, надела Сергею на голову... Значит, заботливая. Дергала его за рукав, хотела уйти... Наверное, потому что боялась — Сергей простудится.
Дубов постепенно успокаивается, уверяется в мысли, что приедет — непременно приедет! — в этот город через два-три года. Хоть на неделю. К ним — к Сергею й Фене.
...Уснуть он так и не смог. Колеса уже не пели колыбельной песни, а отстукивали что-то энергичное, бодрое. К Дубову пришло хорошее настроение. Даже в пустом купе ему больше не было одиноко. Место общительных молодых геологов заняли явившиеся из воспоминаний Сергей и Феня.
Они ехали с ним оставшиеся три часа, до самого города — большого уральского города, где Дубов не был пятнадцать лет.
Он вспомнил их свадьбу, на которой был кем-то вроде посаженого отца. Раскрасневшаяся от танцев и выпитого вина Феня тогда обняла его за шею и горячо прошептала:
— Вы мне как отец, Николай Трофимыч... Счастье помогли найти.
Сергей держался несколько отчужденно. Краснел, когда кричали «горько!», если очень настаивали, смущенно целовал невесту. Казалось, он был подавлен этим торжественным событием и еще не осознавал своего счастья.
«Молодость не знает настоящей цены счастью, — с легкой грустью думает Дубов. — Даже больше: что счастье, а что — только радость, не всегда отличить может... Так и Сережка. Упирался, словно щенок, когда его за шиворот к счастью тащил. Любви настоящей не верил, Феню чуть было не оскорбил на всю жизнь. А теперь...»
И Дубов ощущает радостную гордость от сознания, что Сережка Грохотов, бывший слесарь и задиристый комсомольский секретарь, оказался талантливым человеком, стал профессиональным художником. Одна его картина лет восемь назад получила вторую премию на Всесоюзной выставке и долгое время экспонировалась в Третьяковской галерее. Дубов тогда зачастил в Третьяковку, подолгу простаивал перед Сережкиным творением.
Это был знакомый, родной сердцу уральский пейзаж.
Ничего затейливого, оригинального не было в этой картине. Она даже не сразу привлекала внимание. Подходили скорее не к ней, а к висевшей рядом другой картине, яркой по краскам и большой по размерам. Но, окинув беглым взглядом эффектную картину-соседку, посетители задерживались у работы малоизвестного автора.
...Словно могучие косматые мамонты, вздыбились на горизонте горы... В распадке между ними игриво петляет быстрая речушка. Берега ее — неровные и крутые — обступают сосны. Они наклоняются своими кронами над обрывом и купаются отражениями в прозрачной синеватой воде.
Дубов смотрел на угрюмые, дремучие горы, ослепительно голубой просвет неба и не только узнавал раннее уральское утро — он ощущал свежесть этого чудесного утра, чувствовал здоровый смолистый запах соснового леса, слышал, как добродушно ворчит, спотыкаясь о камни, шаловливая горная речушка.
«Сережка, бесспорно, талантлив!» — каждый раз, уходя из Третьяковки, решал Дубов. И снова с гордостью и удовлетворением вспоминал о том, что именно он, Дубов, начальник цеха, в котором работал слесарем-сборщиком Сережка Грохотов, заставил этого парня окончить художественное училище. А ведь и тут упирался. По-щенячьи, всеми четырьмя лапами...
Если Дубов встречал в Москве приехавших с Урала и знавших Сергея, он подробно, с пристрастием расспрашивал о нем. Общие знакомые говорили обычно, что Сергей живет хорошо, Феня здорова, дочь Татьянка учится во втором... третьем... наконец в четвертом классе... Еще говорили, что Сергей — третий год член горкома партии.
