Александр Морозов - Центр
Так что дача Ольшанских и обширный, в несколько раз больше, чем у Хмыловых, приусадебный участок, почти не возделанный, не взнузданный интенсивным хозяйствованием, встретились Толику как бы и до срока. Ну да всего же не расчислишь. И в первые месяцы — это год с лишним назад, в добрачные, но медовые его месяцы с Нелечкой — он тянулся к заветному, ядреным пенсионером себя ощутил, новорожденным для жизни усадебной. Так что и крышечки притертые для банок с вареньем хоть и выдавали некоторую заземленность его натуры, но то была заземленность не тупая, на голом расчете и цифири замешанная, тут струны души были задеты, преждевременный порыв к роли, которую сыграть он себе положил много позже.
И по отношению к наследнице профессорских угодий, к Неле Ольшанской, подлецом он себя не чувствовал. Не было у него просто в уме, что вот это может так со стороны выглядеть: прилепился, мол, к женщине не ради нее самой, а ради сопутствующего. Вынырнул тут просто совсем другой человечек из совсем других времен и обыкновений. Ведь это смотря что считать сопутствующим. Для Толика — и это в нем и не отцовское, конечно, а дедовско-прадедовское отыгрыш дало — сопутствующим как раз и ощущалась вся эта сфера, где женщина и отношения с ней. И тут какой же он подлец? И в мыслях не держал — собирался он опять-таки исполнить свой долг, как оно и положено. Насчет этого всего он и не мыслил иначе, кроме как жениться, породниться… словом все, что в таких случаях… И никак иначе, никакой, скажем, гулянки легковесной, порханий по маршрутам треугольным… Чем же он виноват, что все это созерцалось им как, разумеется, необходимое, но сопутствующее. Как раз все то, что давно уже и для все большего числа цивилизованных людей — особенно цивилизованных женщин — как раз и составляет основное.
Ольшанская же, она просто не любила его. Первое время — опять же все это прошлым летом — она вздрогнула на момент, растянувшийся недели на три, вздрогнула и затрепетала, ощутив себя в спокойно крепких объятиях индивида ранее ей не встречавшейся разновидности. Он, индивид, отсекал, разумеется, что она курит сигареты не простые, а с золотой широкой каемочкой, и что переплеты книг в библиотеке ее отца не простые, а с золотым тиснением. Однако отнесся к этим факторам — к факту окружающей Нелю среды — без особого порыва, которого можно было бы ожидать от стандартного современного инженера, у которого на роду, а точнее, на лбу написано, что и при самом благоприятном стечении самых благопристойных обстоятельств может он превратиться только в старшего, но, допустим, никак не в главного инженера.
Отнесся Анатолий ко всей этой «обстановочке» со спокойной уважительностью как к вещи, безусловно, стоящей, но не затрагивающей самые его тонкие струны. И что еще удивительнее оказалось для Нели, зазвучали эти струны, когда привезла она Толю — собственно, привез папа, он за рулем сидел, а она, дочь, и только что в городской квартире представленный ее родителям молодой человек с вузовским «поплавком» на пиджаке, Анатолий Хмылов, сидели на заднем сиденье рядышком, как два чинных воробышка, чинно вертя направо-налево приведенными в порядок прическами, по которым ни один реставратор не воссоздал бы «минуты страсти нежной…». В общем, когда они, Ольшанские, привезли этого добра молодца к себе на дачу, тогда эти струны и зазвучали. Добрый молодец, как взявшая след гончая, чуть не ноздри раздув, помчался вокруг дачи и потом в глубь участка, и все это семимильными шагами, с фокусами, заранее не объявляемыми, например, то исчезал, тая бесследно в пространстве аллеи, то возникал, обнаруживая физиономию, взволнованно-дышащую в середине самых густых зарослей, с хрустом по этому случаю раздвигаемых. Неля с усмешечкой довольной дивилась фермерским задаткам, так бесхитростно обнаруживаемым обласканным ею существом, поглядывала на родичей, тоже слегка ошарашенных, но полагающих, что раз усмешечка, то дочь их все это заранее знала, а она заранее не знала, не было еще случая узнать, а теперь она просто благодушествовала, и любопытно ей было поначалу, и хорошо. Повеяло на нее новинкой, нечаянно обнаруженной, «запахами земли», — это уже начитанность ее так формулировала, — а в общем решительной непохожестью на адидасовских суперменов с кандидатскими корочками, в обществе которых пыталась она некогда увлечь по туристской тропе пышно одаренную от природы Екатерину Николаевну.
Неля обрадовалась… И расцвела даже, на месяц какой-то или полтора. Не была она избалована крепким мужским вниманием. Хоть цену, положим, себе знала. Но… новизна новизной, хорошая она, понятно, штука, однако имеет одно неутешительное качество: преходить. Как и все на свете, можно добавить, но в новизне это свойство как-то особенно неприятно поражает. Озадачивает и унылостью веет на неприготовившихся. Не ожидающих такого оборота.
«Мой ласковый и нежный зверь» — кому не хочется-на поводке такого водить. Но зверь при этом желателен не промысловый, а яркий и могучий, если уж не прямо — царь зверей. А ласковость и нежность должны же соответствовать тому, что ты сама понимаешь под этими словами. А так… не все же только обстоятельность и надежность. Предполагается ведь, что за ними и все остальное, о чем читалось когда-то в нескромных романах. Все для дома, для семьи — это неплохо. Но для нее-то самой, лично для Нели Ольшанской, что же? А все то же — основательность и надежность.
Толик хоть и лапоть, но с городской же подошвой. Должен же понять?
Он и понимал, и даже чувствовал. Понимал, чего не хватает, и пытался, нелепые, смешные потуги делал привнести элементы гусарства или вообще чего-то модернового, остренького. По крайней мере, так, как он понимал эти элементы. Но что мог он изобрести здесь? Когда удавалось свидание наедине у него или у нее дома, он выпивал для куражу. А песен, например, не пел и под стол не валился. Песен он не знал, по крайней мере, слов наизусть не помнил, а под стол не валился, вероятно, по внутренней крепости организма, не траченного смолоду буйствами и пиршествами. А Нелечке, честно говоря, все это даже и обрыдло. И то, что п о с л е, и то, что д о, и что е с т ь, и чего н е т.
Когда Толин брат Дима позвонил прошлым летом и одолжил у нее сотню, в небрежном таком молодцевато-джентльменском стиле, Неля восприняла это маленькое приключение как некоторое освежение ситуации, весьма кстати случившееся. Хотя с Анатолием у них шло тогда еще вроде бы по нарастающей, но кое-что из того, чего нет, уже очерчивалось, определялось. И небезынтересно казалось взглянуть поближе, что это за такой старший брат. Гены-то у них и корни житейские общие, но, допустим, Анатолия явно не могла она представить назначающим встречу малознакомой женщине около пивбара на Столешниковом с целью небрежно уверенного займа ста целковых.
Она подъехала тогда на Столешников и действительно рассмотрела поближе, что это за такой старший брат. И даже кое-что увидела, как раз из того, чего нет и быть не могло в младшем. Разглядела даже какое-то несовпадение, излишество по сравнению с тем, что казалось естественным встретить в братьях Хмыловых, младшем ли, старшем, неважно.
Не могла же она знать персональный состав выпуска двадцатилетней давности одной из школ в центре Москвы, что стоит между Большой Бронной и Спиридоньевским переулком. Не держала она в руках и выпускной фотографии, на которой Дмитрий Хмылов был запечатлен в непосредственной близости от ее бывшего коллеги Виктора Трофимовича Карданова и Юрия Андреевича Гончарова, мужа ее непосредственного начальника Екатерины Николаевны. Не случилось ей знать эту информацию, и нет здесь ничьей вины.
А между тем персональные списки и выпускные фотографии — истинный исток и тайна неисчислимого множества дальнейших событий, как сугубо интимного звучания, так и социально значимых, широко и громко вдруг зазвучавших. Эти глянцевые фото — гладкие, упругие зернышки, чьи ростки и побеги через десятилетия превращаются в семейные драмы, в модные поветрия, в возникающие, как из-под асфальта, театральные студии или даже, страшно сказать, в научные школы и течения.
И долго могут ломать головы и острить перья историки литературы или историки науки, разгадывая неожиданные повороты, блистательные взлеты или необъяснимые провалы в молнийно-прочерченных биографиях корифеев, в то время как разгадка могла быть достигнута иногда с помощью простенького циркуля. Стоит иногда упереть острие циркуля в еще не гениальную сдержанно-нахальную мордашку будущего корифея на выпускном фото и очертить нешироким раствором, скромненьким радиусом, захватывающим по два-три соседа справа и слева, сверху и снизу, магический круг. Нимб, подсвеченный парками, и цветомузыкой будущего, мозаикой судьбы, которую не выбирают. В нем вспыхнут: первая любовь с холодящим, как дуло у виска, разрывом «Больше мне не звони!», истинный друг (истинный опять же потому, что первый), предназначенный в мефистофели юному еще фаусту, и много еще чего первого, болевого, решающего.
