Александр Серафимович - Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Он обошел компас и взглянул англичанину прямо в лицо. Оно неприятно дергалось правой щекой. Глаза улыбались.
— Атт, сука… — сказал Снигирь и беспомощно оглянулся.
На трапе показались ноги главстаршины, и Снигирь кинулся к люку.
— Товарищ главстаршина, мне срочно к штурману!.. Подсмените!..
Старшему штурману ужин приносили на мостик. Он кончал суп, придерживая левой рукой бинокль на груди, когда в рубку вошел Снигирь.
Штурманские электрики, попадая на походе на верхнюю палубу, любили подыматься на мостик. Здесь согласно и четко работали указатели, вел свой автоматический дневник курсограф, записывая на разграфленной ленте курс корабля. На особом столе ползал одограф — его карандаш чертил по карте путь корабля, пробираясь между пунктирами отмелей. Именно за ним любили следить хозяева гирокомпасов. Он воплощал собою всю точность электронавигационного дела — маленький прибор, который плывет по карте, в совершенстве копируя движения корабля по воде.
Штурман подвинулся к столу, давая дорогу Снигирю, и, запихивая в рот хлеб, кивнул ему на одограф: любуйся, мол. Но Снигирь остановился у стола.
— Разрешите, товарищ командир, с личным делом?
— Мгм, — сказал штурман, кивая головой: кусок оказался велик.
— Товарищ командир, у нас тут англичанин…
— Точно, — сказал штурман, прожевав, и подцепил на вилку котлету.
— Я видел его в восемнадцатом году в числе матросов крейсера «Корнуэлл», которые расстреляли у нас в поселке русского матроса и двух рыбаков, — сказал Снигирь, бледнея.
Штурман перестал есть и положил вилку.
— Расскажите толком, — сказал он. Скулы его сжались, и на щеках выступили два неподвижных желвака.
Снигирь рассказал.
Тринадцатое июля не закончилось расстрелом карбаса. Англичане высадились в поселок. Они искали тех, кто доплыл до берега. Кроме Федюшки, доплыл третий русский матрос. Мокрые штаны Федюшки оказались уликой. Офицер в пиджаке с золотыми кругами на рукавах отодвигался от Федюшкиной матери. Она ползала по полу, хватаясь за длинные остроносые его ботинки. Федюшка сухими глазами смотрел на английских матросов (слезы кончились еще в воде). Тот, что стоял у двери, был высоким и тощим, и щека его неприятно дергалась. Потом они ушли, не тронув Федюшку. Дверь осталась открытой. В нее долетели сухие трески винтовочных выстрелов рядом.
Убитых похоронили на следующий день. Их было трое: русский матрос, Пашкин отец, во дворе которого нашли матроса, и Сережкин дед. Его пристрелили, потому что он ударил английского матроса, тащившего отца Пашки из избы.
— Вы не обознались? — спросил штурман, гася папиросу. — Дело серьезное, товарищ Снигирь…
— Нет, — ответил Снигирь твердо. — Я бы не узнал, если бы Костровцев не сказал, что тот плавал на «Корнуэлле». Лицо я потом вспомнил. Он постарел.
— Ну, пошли, — сказал штурман и открыл дверь. — Яков Яныч! — окликнул он младшего штурмана. — Я сейчас поговорю с командиром и спущусь вниз. Курс шестьдесят девять с половиной, так и идите.
У комиссара Снигирь повторил рассказ полностью. Комиссар собирался бриться. Горячая вода стояла на умывальнике, но ей привелось бесполезно остыть.
— Так. Позовите сюда Костровцева, товарищ Снигирь, и можете пока быть свободны, — сказал комиссар официально и потом кивнул головой: — Молодец, Снигирь! Никогда не забывай про классовую бдительность!
В пост Снигирь вернулся как пьяный. Он не мог уже быть спокойным. Нервы его натянулись.
«Классовая бдительность», — сказал комиссар. «Шовинизьма», — говорили ребята. Не все ли равно, откуда родилась эта ненависть? Она принесла плоды, и плоды эти пьянили Снигиря ощущением победы.
Как будет дальше? Он — английский подданный. Англия прикрывает его своим пышным флагом.
Вышлют из Союза… И только? А может, арестуют?
Снигирь уперся взглядом в указатель скорости. Английские буквы на нем издевались. Стрелка покачивалась насмешливо, будто палец перед носом, когда человек говорит: «Ни-ни!»
Потом она резко качнулась вправо и заколебалась у цифры 12. Поход кончался.
Перед постановкой на якорь в нижний центральный пост спустился Костровцев. Он посмотрел на Снигиря внимательно и удивленно, точно увидел его в первый раз.
— Ну, как там… с англичанином-то? — спросил Снигирь, будто спокойно.
— А вот станем на якорь, приходи на партсобрание. Открытое. Комиссар сказал, чтоб ты обязательно был, — ответил Костровцев, отводя глаза в сторону…
Кают-компания быстро наполнялась, и Снигирь едва успел занять место в одном кресле с рулевым Владычиным, как вошел комиссар, а за ним англичанин, Костровцев и командир корабля. Они прошли к столу, и собрание открылось.
— Слово для доклада предоставляется политэмигранту товарищу Бэну Хьюдсону, — сказал комиссар и первым хлопнул в ладоши.
Снигирь опешил, но, пока трещали аплодисменты, сообразил, что комиссар бьет на эффект: пусть сперва тот поговорит, а потом он предложит Снигирю сорвать с него маску.
— Переводить будет товарищ Костровцев, он в Англии был, ему и карты в руки, — сказал комиссар, садясь. — Скажи ему, пусть начинает.
Англичанин встал, заметно волнуясь.
— Комредс, — сказал он и быстро произнес длинную фразу.
— Товарищи, — сказал Костровцев, смущаясь и отодвигая пальцем воротник кителя, — прежде всего он просит позволения… передать вам… — Он махнул рукой и быстро закончил: —Одним словом, приветствует Красный Балтийский флот от имени Английской коммунистической партии и все такое прочее…
Командир улыбнулся, и, пока хлопали, он, наклонившись к комиссару, что-то ему сказал, смотря на англичанина. Тот тоже улыбнулся и стал говорить медленнее, Костровцев, запинаясь, переводил:
— Товарищи! В нашем общественном… общем деле освобождения рабочих всего мира большим… как это… препятствием служат национальные переборки…
— Перегородки, — подсказал командир, и англичанин опять улыбнулся, смотря на Костровцева.
— Верно, национальные перегородки… Сейчас я болен… Но тут обо мне он… дело, так сказать, личное.
Командир, окончательно рассмеявшись, встал.
— Товарищи, — сказал он, — маленькая неувязка. Товарищ Хьюдсон сказал дословно следующее: «Вот сейчас я мучаюсь, видя перед собой впервые советских матросов, целый коллектив партийцев-матросов, и не имея возможности говорить с ними на одном языке. Боюсь, что товарищ Костровцев несколько неточно передает вам мои слова. Это тоже одно из проклятий национальных разделений…».
Смех прокатился по собранию, и кто-то крикнул:
— Просим, товарищ командир! Переводите сами!
— Пожалуй, я буду не лучше предыдущего оратора. А впрочем, попробую.
Он повернулся к Хьюдсону и обменялся с ним несколькими фразами.
— Провалил, Костровцев, — сказал комиссар, укоризненно качая головой. — А еще в Лондоне жил…
Костровцев, сконфуженный, но довольный, сел, вытирая платком шею.
— Комредс, — опять начал Хьюдсон, и командир стал рядом с ним.
Он был широк в плечах, спокоен и прост. Тридцать семь лет несколько отяжелили его, и говорил он, как стоял: плотно, широко и уверенно.
Говорить он привык, и говорил хорошо, не задерживаясь на середине фразы и обходясь без неизбежных «так сказать», «значит» и прочих ненужных слов, употребляемых ораторами в качестве уловки, пока мысль не оформится в слово. Он переводил сразу по две-три фразы, останавливая англичанина поднятой рукой.
Следующей мыслью Хьюдсона была оценка Красной Армии и Флота как армии класса, а не нации. Это бесспорно для вас, сказал Хьюдсон, и это с каждым днем укрепляется в сознании разорванного на нации пролетариата.
Англичанин! На этом слове висит проклятье многих наций, сказал Хьюдсон. Оно звучит последней бранью в устах индуса, негра, бушмена.
Англичанин! Англия шлет в колонии самых твердых и жестоких слуг английского капитала. Именем Англии прикрываются его страшные дела.
Англичанин! Это слово туманит ум многих, заливает глаза кровью и зовет к мести.
«Смотрите, как ненавидит нас с вами мир, — говорят нам банкиры и фабриканты. — Нас ненавидят за то, что Англия сильнее всех, что она обеспечивает каждому англичанину благосостояние, за то, что она дает работу вам, английским рабочим, а не немецким. Нас ненавидят как представителей единственной нации, которая сумела утвердить свое место под солнцем. Смотрите, как весь мир хочет уничтожить нас, англичан!»
Так говорили нам, матросам крейсера «Корнуэлл», в 1914 году, когда мы переменили в погребах практические снаряды на боевые. Тогда мы не знали, что мир делится не на нации, а на классы. Я был сперристом. Билли Кросс был рулевым. Это он сказал мне первый об этом. Я рассмеялся — это придумали немцы, чтобы ослабить Англию. Мы топили немецкие подводные лодки. «Там такие же рабочие, как мы, — говорил Билли. — Почему мы их убиваем, ты знаешь?»
