Александр Серафимович - Железный поток. Морская душа. Зеленый луч
Баев встревоженно заговорил в сторону от трубки, и потом голос Костровцева сказал:
— Я и то смотрю за твоим указателем, ползет. Что у тебя с компасом?
— У меня все в порядке, а что у вас? У семи нянек…
— Погоди, — сказал Костровцев серьезно. — У нас ничего не могло быть, мы тут все время.
— И я все время!
— Проверь режим. Ты вышел из меридиана.
Снигирь хотел обидно отругнуться, но вспомнил мглу на берегах. Обижаться было не время. Корабль шел по его компасу.
Финский залив — не океан, и аварии в нем меряются градусами курса.
Он проверил показания приборов. Ничто не указывало на неполадку. Он опять позвонил Баеву.
— Проверь себя. Ты рано считаешь, что пришел в меридиан. Наверное, компас еще ходит.
— Поучи еще, — заметил Костровцев. — Что он тебе — на семь градусов ходить будет? У тебя что-то неладно, а не у нас…
Вопрос был неразрешим. Сказать, какой компас вышел из меридиана, мог только штурман, определив место корабля по береговым предметам и сравнив его с курсом. Но берега не было, над ним висела мгла. Именно по этой причине на больших кораблях ставят не два, а три компаса. Но третий компас был снят — его меняли на новую модель.
В трубку донеслась английская речь Костровцева — очевидно, он советовался с англичанином. Потом он решительно сказал:
— Снигирь, ищи у себя! У нас все в порядке, Хьюдсон то же говорит. Доложи штурману, а мы сейчас к тебе придем.
Напоминание об англичанине взорвало Снигиря. Профессиональная гордость специалиста приобрела неожиданную окраску. Он повесил трубку и рывком взял другую.
— Мостик, — сказал он зло.
Он доложил штурману, что курсу верить нельзя, и добавил, что наверняка врет кормовая матка. Штурман согласился: он не имел причин не верить носовому компасу: за исключением случая с артиллерийским задом он никогда не выходил из меридиана, а кормовая матка постоянно подвирала.
— Сейчас пришлю главстаршину, — сказал он, — разберитесь скорее, кто из вас врет, и приведите в меридиан. Пусть Костровцев это сделает, раз он на корабле.
— Есть, — сказал Снегирь, скосив глаза на компас, и с беспокойствием поглядел на рабочий журнал, лежавший у самого компаса на табуретке.
Журнал лениво потягивался правой страницей и вдруг перелистнул ее без посторонней помощи. Снигирь прыгнул к компасу, присел на корточки и, облизав палец, подставил его к кожуху гироскопа. Палец свеже захолодел. Все стало ясно: врал компас его, Снигиря.
У кожуха была сильная струя сквозняка. Он тянул в открытую дверь штурманского поста к вытяжному вентилятору. Ток воздуха давил на чувствительную систему, прибавляя к рассчитанной конструктором борьбе механических сил внутри гирокомпаса еще одну — непредвиденную.
— Вот же болван, жарко ему! — ругнулся Снигирь в адрес Таратыгина, быстро выключая вентилятор и захлопывая дверь. Однако по справедливости он понимал, что Таратыгин был не причем: сквозняк создал он сам, Снигирь, открыв дверь в штурманский пост.
Компас врал по его недосмотру. Это был факт. Но фактом было и то, что англичанин идет сюда с Костровцевым. Сейчас они переглянутся с улыбкой, и Костровцев позвонит штурману, что носовой компас врет и править надо по кормовому. Это значило: профессиональный позор, нарушение договора, насмешки рулевых и подначка штурманских электриков, а над всем этим — презрительная улыбка англичанина.
Потом Костровцев сдвинет брови и осторожно начнет приводить компас в меридиан. Для этого нужно было только подавить пальцем его чувствительную систему — подавить с нужной стороны, с нужной силой и нужное время. Однажды Костровцев это делал, и Снигирь помнил напряженное выражение его лица: компас мог «вывернуться». Он мог запрокинуться в «следящем кольце» и начать биться в нем, как сильный свирепый молодой зверь, жужжа высоким воем раненного насмерть животного… Мог заскочить нижний направляющий штифт, и тогда уровни и ртутные баллистические сосуды будут сломаны яростной силой взбесившегося прибора…
Снигирь стоял над компасом, быстро соображая. Ошибка была сделана, и скрыть ее было нельзя. Но можно было исправить последствия этой ошибки. По крайней мере, тогда на презрительный взгляд англичанина можно будет ответить таким же взглядом.
Снигирь вытянул над компасом руки, сощурив глаза и делая пальцами странные движения, будто гипнотизер, усыпляющий больного. Это было репетицией: «правило штопора» вспоминалось не умом, а пальцами.
— Пузырек восточного уровня бежит к пальцу… Так… я давлю сюда, картушка пойдет сюда… Значит — наоборот: я сюда, она сюда…
Все казалось возможным и легким, кроме одного, преодолеть сантиметр воздуха между пальцем и блестящей трубкой уровня. Казалось, стоит его коснуться — и компас мгновенно «вывернется».
Палец застыл у уровня. Он дрожал, как нож в руке молодого хирурга, первый раз делающего разрез живого человеческого тела. Палец не мог преодолеть сантиметр воздуха, пропастью легший между теорией и практикой.
Секунды летели. Гирокомпас угрожающе гудел и лгал: штурману, кораблю и Красному флоту. Англичанин шел к нижнему центральному посту.
Снигирь глубоко вздохнул и, задержав выдох, вдруг приложил палец к уровню.
Уровень был как живой. Он упруго воспротивился и не двинулся с места. Зато картушка побежала вправо — туда, куда она и должна была пойти по правилу штопора. Снигирь тотчас отнял палец.
Это было совершенно замечательно.
Снигирь улыбнулся и стал дышать свободнее. Он пригляделся к курсу и вновь коснулся уровня. Картушка на этот раз чуть перевалила цифру 63. Снигирь коснулся уровня с другой стороны. Победа сделала его наглым. Теперь он добивался точности.
Снигирь выпрямился и тут только заметил, что пот непрерывной струей льет по ребрам, а сердце колотится, как звонковое реле. Сам Костровцев не мог бы выполнить этот смелый и опасный маневр быстрее и аккуратнее. Гирокомпас был побежден Снигирем окончательно.
— Что, взял?.. На-кось выкуси! — сказал он вслух и показал гирокомпасу кукиш. Кукиш, конечно же, относился к англичанину.
— Дурак, — сказал сзади голос Костровцева.
Снигирь обернулся. Костровцев стоял у трапа, а за ним тянулась длинная фигура англичанина.
— Дурак! И вредный притом, — повторил Костровцев. Он был серьезен и не на шутку зол. — Геройствуешь? Чудеса показываешь, да? Грех скрываешь, а о корабле не думаешь? А если б ты компас вывернул?
— Не вывернул бы, — сказал Снигирь, тоже рассердившись. — Я же сообразил сперва, а потом тронул. Не с маху. Мозги тоже есть.
— Не в мозгах дело, а в компасе!.. Ты компас мог разгробить, понимаешь ты, чучело?.. Я десяток лет с компасами вожусь — и то бы задумался.
— А я третий год. Только теперь три года за десять лет идут, товарищ милый. Темпы! — отрезал Снигирь победоносно и взял телефонную трубку. — Мостик дай, — сказал он с торжеством, косясь на Костровцева. — Старшего штурмана попросите, носовая матка… Товарищ командир, носовой компас врал на семь градусов из-за сквозняка… Приведен в меридиан, работает исправно… Нет, я тут один был… Сам и привел…
Потом он замолчал и долго слушал трубку. Лицо его вытягивалось.
— Есть, товарищ командир, — сказал он упавшим голосом и повесил трубку.
Костровцев хитро на него посмотрел.
— Дымится? Кажется, ничего фитилек вставили… смотри, штаны прожжет!
— Да ну, какого там черта… — сказал Снигирь, краснея до слез.
Самолюбие его было уязвлено. Он понял, что геройство его оказалось в уничтожающих кавычках. Ни штурман, ни Красный флот в этом геройстве не нуждались. Оно было вызвано ложным самолюбием, а причиной этого был англичанин.
Он посмотрел на него с открытой ненавистью.
Англичанин, показав длинные зубы, что-то стал говорить Костровцеву, кивнув головой на Снигиря.
— Он говорит, что хороший специалист никогда не будет рисковать без толку, — сказал Костровцев. — Он говорит, что ты должен был подождать нас. Он говорит, что ты молод и немного горяч, а специалист должен быть всегда спокоен.
— Пусть у себя учит, — сказал Снигирь зло. — Здесь не Англия.
— А еще он говорит, — опять стал переводить Костровцев, — что однажды у них на «Корнуэлле»…
— Где? — обернулся Снигирь, точно его ударили.
— На «Корнуэлле», крейсер такой английский, он на нем всю войну плавал…
Снигирь побледнел, и в глаза ему плеснул восемнадцатый год.
Он посмотрел на англичанина. Лицо его казалось теперь знакомым. Не слушая, что продолжает говорить Костровцев, Снигирь вызывал из мучительно-плотного тумана мальчишечьей памяти вечер тринадцатого июля, пятницы, во всех его страшных подробностях.
Он обошел компас и взглянул англичанину прямо в лицо. Оно неприятно дергалось правой щекой. Глаза улыбались.
