Федор Панфёров - Бруски. Книга IV
«Спокойствие, спокойствие», — говорит он себе и уверенно ведет машину.
И вот аэродром. Тот самый, с которого несколько дней тому назад поднималась голубая машина с еще не известными летчиками. Теперь она так же плавно пошла на низ и легко, как иногда садятся ястреба, села на землю. И из сотен глоток вырвалось приветствие. А неподалеку от голубой машины остановились плотные длинные автомобили. Вот из автомобиля вышел человек в серой шинели. Павел увидел человека в серой шинели, не дожидаясь, пока подставят лесенку, сел на крыло самолета и соскользнул на землю. Он не пошел, а побежал к человеку в серой шинели, а тот, окруженный людьми, крупно шагал навстречу ему.
— Товарищ Серго! — начал Павел. — Ваше задание… — он хотел отрапортовать, но Серго Орджоникидзе, улыбнувшись, широко развел руки, крепко обнял Павла и расцеловал. Затем он так же расцеловал и товарищей Павла. А когда Павел хотел рассказать ему о полете, Серго Орджоникидзе сказал:
— Не надо. Вы устали. Попозже увидимся. Теперь отдыхайте, — затем сел в автомобиль, и автомобиль вихрем унес его с аэродрома.
Через несколько секунд к Павлу подошла Феня. Она несла в руках большой букет цветов. Но цветы Павлу она забыла передать. Она смотрела ему в глаза, и губы у нее дрожали мелко-мелко, точно она вся перезябла.
— Фенька! Что ты? — шепнул он ей и обнял ее, при всех поцеловал и опять шепнул: — Я и там думал о тебе.
— Ну вот, мне больше ничего и не надо, — тихо проговорила она. — Ах да, я цветы тебе принесла.
— Сама таскай, — превратившись снова в задорного комсомольца, чуть не крикнул Павел. — А я пошел по рукам. Ты меня не теряй.
Павла окружили — оттерли от Фени, завертели в кругу друзей, поклонников и поклонниц.
…Москва еще ликовала. Гремели оркестры, распевались песни в честь поднебесных героев, поэты читали стихи, с трибун произносили страстные речи ораторы. Павел Якунин на какую-то секунду вспомнил Наташу, девушку с растрепанными волосами, и тот вечер, когда они сидели в молодом парке под радиотрубой и по радиотрубе хлестала вода.
«Как жаль, что тебя нет», — с тоской подумал он, и лицо у него потемнело.
— Ты что? — спросила Феня.
— Я? — У Павла глаза были ясные, а лицо снова озарилось. — Я вспомнил Наташу. Я ей говорил однажды, что люблю летать. — И тут же спохватился, подумал: «Зачем же я обижаю Феню?»
— Да. Она бы порадовалась твоему успеху не меньше, чем я, — отчеканила Феня и даже притопнула по-девичьи ногой. — Но я тебя крепче люблю. Она так тебя не любила. Что?… — и залилась смехом — веселым, жизнерадостным, таким смехом, который и стариков молодит.
6
Страна ликовала.
Ярко-кумачные флаги бились на железнодорожных станциях, над домнами, над аэродромами. Чистились мелкие, запыленные, запущенные города, деревеньки, наряжались столицы республик.
Страна встречала едущих с совещания орденоносцев — знатных людей. Но страна еще готовилась и к своему великому празднику: она жила накануне двадцатилетия, выходила из юношеского возраста, и к этому дню готовились все: рабочие, колхозники, пионеры, комсомольцы, коммунисты, ученые, художники.
В Широком Буераке над рекой Алаем спешно достраивали два дома — глаголем, с витиеватыми карнизами, — предназначенные Никите Гурьянову и Епихе Чанцеву.
— Это будет суприз, — говорил Захар Катаев. — Как только они заявются, мы их сей же момент в новенькие горенки! Ба-а! — спохватился он. — А самонары? Новые самонары надо, — и тут же распорядился: — На машине скатать в город и привезти два новых самовара. Без самовара — дом сирота.
Около новых домов разбивали палисадник. Перетаскивали с гор липы. — Это затея Гришки Звенкина:
— Пускай перед нашими героями липы цветут, — говорил он, любуясь новыми домами. И добавлял: — А Нюрку я от себя не отпущу.
Ибо не только Никите и Епихе строились дома, — они строились еще для двенадцати человек, в том числе и для Нюрки.
— Как я ее отпущу, когда мне надо быть в центре? А сюда один ходи.
— Да ты что все о себе? — пилил его Захар. — Я вот орден должен получить, значит — скачи за ним в Москву. А я сначала дело — героев встретим, а потом за орденом поеду.
— Знаю тебя. Ты хочешь так: сначала этих героев встретить, а потом ты уедешь — тебя встречай.
— Ага, — выдал свои мечты Захар. — Чай, встретите, что ль?
— На колени всем колхозом перед тобой бухнемся, — серьезно сказала Анчурка. — То что за герои едут? Ты — первейший-то герой.
— Ну, ты… ну, ты, — отмахнулся Захар и опять куда-то побежал.
За селом на главной дороге воздвигали огромную арку. Ее увешали портретами, и Захар все беспокоился, как бы портреты Никиты Гурьянова, Епихи Чанцева, Стеши и Нюрки Звенкиной не сдуло ветром. Свой портрет он снял и обругал тех, кто повесил. Тут же у ворот были выставлены и все тракторы — семьдесят два гусеничных мастодонта, комбайны, и, как бы в насмешку над прошлым, тут же торчали соха, деревянная борона и серп.
— Какая красота! Красота какая! — перебегая из улицы в улицу, поощрял всех Захар, видя разметенные, посыпанные песком, украшенные соснами улицы. — Вот так бы сроду жить. И заживем, лук вам в нос!
Спешно достраивался и театр у парка на «Брусках». На достройку театра, как премию, Наркомзем прислал двести тысяч рублей, и деньги эти, так как театр был почти закончен, Гриша Звенкин повернул на «хаты-родильни», на дворец пионеров.
— Давайте больше нам! Деньжат нам больше давайте! — подражая Захару Катаеву, кричал он так, будто находился в Наркомземе. — Мы в дело денежку пустим.
Заканчивались грейдерные дороги. А на новых водах, образовавшихся благодаря плотине на реке Алай, засверкали подкрашенные в разные цвета лодки, баркасы, переведенные с Волги.
Убирались и поля… Последние годы обычно солому разбрасывали под снег, как попало. По примеру Никиты, теперь ее стали скирдовать. Неожиданно мастером по кладке скирдов оказался Митька Спирин, и его рвали на все стороны.
Вон он стоит на скирде с деревянными вилами в руках. Весь в пыли, блестят только глаза и зубы. Он не просто кладет скирды, а будто вытачивает их, лепит из глины, и даже злой ветер — осенний ветер-рвун — не одолеет их; ветер треплет крепко вплетенные соломинки и вьется у подножья скирда, как растравленный пес.
— Ну и ухач. Ухач ты! — хвалит его Захар Катаев. — Молодчага, я говорю. И откуда что у тебя взялось?
— Как сундуки! Как сундуки! — подхватывает Митька. — Ежели дождик грянет, то вода, как с железки, скатится.
— Где ты научился такому мастерству? Что-то не видать было раньше.
— Человека взнуздать требуется, — повторяет слова Никиты Митька, выдавая их за свои. — Взнуздать и охоту в него вложить. Я вот день-то деньской погнусь, приду домой, ноги гудят, равно мне по ним палкой били… да и говорю Елене: «Ну, мол, к псу всю эту работу». А наутро гляну на скирды и скажу себе: «Эх, Митрий, красавицы у тебя скирды. Ни один человек, ежели у него голова на плечах, а не горшок из глины, не пройдет мимо, чтобы не ахнуть».
Одним словом, на селе все кипело.
Нагружались подводы. Никите Гурьянову колхоз должен выплатить девятьсот четырнадцать пудов зерновыми. Епихе Чанцеву — восемьсот девятнадцать, Стеше — так как она работала только лето — четыреста восемьдесят два пуда. Гриша Звенкин решил погрузить все это добро не на грузовики, что было бы проще, а на подводы: «чтобы видно было». Для этого потребовалось семьдесят три телеги, запряженные парами. И вот семьдесят три телега стали чуть поодаль от разукрашенной арки.
А девки гладили юбки, завивались — кто чем: кто гвоздем, разогрев его на лампе, кто проволокой. Парни начищали ботинки, сапоги, старики мазали голову постным маслом. Все было в ходу, все готовились…
Но вот Епиха Чанцев вызвал среди колхозниц целый переполох. Как же! Епиха жил одиночкой. Мать у него давно умерла, умерла и его жена.
— Как же это, а-а? — озабоченно проговорила Анчурка. — Епиха-то у нас. Чай, он не бустыл какой, — и, почесав у себя за ухом, она подмигнула колхозницам. — Вот что, бабыньки, замечала я, он глаз метил на Ельку. Ну, Ельку, бывшу жену этого… головореза… Ильи Гурьянова. И Елька часто по нем вздыхала.
И колхозницы во главе с Анчуркой направились к Ельке — птичнице из бригады Анчурки, мастерице своего дела.
— Елька, — заговорила Анчурка, одергивая на ней сарафан. — Принарядилась? Епиху, что ль, встречать?
Елька вспыхнула.
— Видали, бабыньки? Как кумач стала. Значит, в кон я попала. Ты вот что, ты наш колхоз не срами. Как же? Народ со стороны спросит: чего ж вы героя не оженили?
Елька, точно девушка, опустила глаза.
— А вы что… наказ, что ль, от него имеете? — еле слышно пролепетала она. — А то, может, он не хочет?
— Хочет, — авторитетно заявила Анчурка. — У меня на такие дела нюх есть. Ты принарядись-ка получше. Эко ты какая! И волосы у тебя хороши, да и стан… На тебе и воду возить можно, — по-своему оценила Ельку Анчурка.
