Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни
Инженер подкарауливал отца во время обеденного перерыва, хватал за полу железного дождевика и, посадив рядом, угощал кефиром.
Иди ко мне, Яков Григорьевич, — звал товарищ Кличков. — Я из тебя мирового мастера сделаю. Не век же тебе кобыле хвоста крутить.
Он заманивал отца в мартеновский цех и, льстиво заглядывая в глаза, рисовал перспективу.
— Сегодня ты мастер, — говорил он, — а завтра, глядишь, начальник участка… А там — начальник цеха… A там — половиной завода заворачивать начнешь!.. Какие твои годы…
Отец пятился от слепящего металла, царапал негнущимися пальцами ворот рубашки и бормотал:
— Ну его к такой матери… Жарко здесь… Айда на волю.
Он так и не дал себя уговорить — остался на всю жизнь коновозчиком. По трем великим стройкам прогромыхала его телега — по Кузнецкому металлургическому комбинату, Сталинскому алюминиевому заводу и знаменитому Запсибу.
Эта работа давала возможность только-только прокормиться, но зато оставляла отцу его свободу.
Тем не менее, как только отец обнаружил, что сын превзошел его в грамотности — а случилось это, когда я познал недоступные ему десятичные дроби, — для меня он стал мечтать о несвободе.
Обычно это происходило дважды в месяц, в дни получки и аванса, когда отец распивал традиционную бутылочку со своим дружком дядей Степой Куклиным. После четвертой рюмки они начинали хвастаться сыновьями. Дядя Степа, бывший в молодости неотразимым и безжалостным сердцеедом, видел в сыне повторение себя.
— Красивый растет, заррраза, — говорил он, со злобной одобрительностью скаля зубы. — Уже волосы начинают курчавиться. Вот здесь, над ушами. Как у меня. У-ух, девок будет шерстить, подлец!..
Отец, не имевший возможности похвалиться моей курчавостью, упирал на иные качества.
— А мой Миколай — голова! — кричал он, придвигаясь к дяде Стёпе. — Башка!.. Вот погоди маленько — он себя покажет. Придет к нам на конный двор — и Старкова побоку… (Старков был начальником конного двора). А что ты думаешь? Спихнет. Какая у Старкова грамотешка? Три класса, четвертый — коридор… А там — дальше-больше — в трест придет: Вайсмана побоку!.. А там — глядишь — в райком, заместо Косорукова… А там — в горком!
Почему-то, в представлении отца, ни одну из этих должностей я не мог занять мирным путем, а непременно должен был кого-нибудь спихивать, сковыривать, давать кому-то по боку и по загривку.
Может быть, опыт убеждал его в том, что начальники добровольно не уходят, а здоровое пролетарское чутье подсказывало, что менять их время от времени надо? Не знаю. Во всяком случае, по отношению ко мне это выглядело нечестно: сам-то папаша умыл руки раз и навсегда. Почему же мне надо было спихивать этих озабоченных людей и занимать их должности?
Нет, я не собирался ни в трест, ни в горком.
И вообще, если уж честно признаться, я больше всего мечтал стать Ходжой Насреддином.
Но мои личные планы никого не интересовали. Такова уж горькая детская доля.
Ребенок не успевает еще износить и пары собственных сапог, а уж долг его перед семьей и человечеством достигает невероятных, циклопических размеров.
Все от него чего-то ждут.
Отец хочет видеть его министром или, по меньшей мере, директором завода.
Дядька рассчитывает, что он станет звездой футбола, будет ездить по заграницам и привозить родственникам — в том числе и ему, дядьке, — дорогие подарки, хотя сам он вот уже полгода не может подарить племяннику клятвенно обещанные цветные карандаши.
Дедушка, грея возле печки ногу, простреленную во время первой мировой войны, твердит: генералом, генералом…
В детстве я прочел где-то слова «семейное окружение» и понял их так: многочисленные родственники, вооружившись, кто чем попало, окружают маленького испуганного пацана, требуя немедленной капитуляции. Кольцо сжимается, несчастную жертву вот-вот схватят и примутся нарасхват отрывать уши.
Оказалось, я был недалек от истины. Такое окружение, действительно, существует, только вооружены окружающие не обязательно одними ремнями и скрученными полотенцами. У них в руках положительные примеры, нравоучения, воспоминания о собственном непорочном младенчестве, запреты и требования.
Из семейного окружения, точно так же, как из любого другого, вырваться очень трудно. Оно же с готовностью расступается и пропускает извне кого угодно — любою знатока детской души с его догмами, в которые никто из окружающих давно не верит, но все считают, что в них необходимо заставить поверить ребенка.
При этом, — если ребенок вырастает достойным человеком, — семенное окружение все заслуги приписывает только себе. Если же, несмотря на соединенные, а вернее — разъединенные и противоречивые усилия, из него получается-таки негодяй, виноватыми остаются школа, улица, милиция, государство, врожденные пороки воспитуемого — по не семейное окружение. «Ах, мы учили его только хорошему!» — в один голос твердят дядьки, тетки, дедушки и бабушки, искренне не понимая того, что от постоянных «пирожных» даже ангела может потянуть на "пиво и селедку".
Словом, окруженный должен, в первую очередь, полагаться на собственные силы. Ребенок, если он не совершенный кретин и не подлиза, может более или менее сносно просуществовать внутри ревнивого кольца родственников. Он сумеет даже, решительно действуя на стыках, вырываться иногда за пределы его и, официально числясь окруженным, совершать самовоспитательные рейды за спиной противника.
Мне в этом смысле, можно сказать, повезло. Мечта отца не была очень навязчивой. Как правило, пропустив еще по рюмке, они с дядей Степой меняли тему. Дядя Степа, уронив на руку голову в редких кольцах русых волос, надрывно запевал:
Пишут мне, что ты сломала ногу!
А пач-чему ты не сломала две-э?!
Отец невыразительно и бесцветно, думая уже о чем-то другом, еще несколько раз повторял: «А там — горком… хм, горком…» — и забывал о моем будущем до следующей получки. Вообще, эти короткие приступы родительского честолюбия были того же сорта, что и, например, мечта отца переселиться в таинственный город Талды-Курган, которой он загорался время от времени.
— Вот бросим всё и уедем! — говорил он, возбужденно блестя глазами. — Завтра же заколочу окна, в такую голову!.. А чего тут высиживать? Там люди по яблокам ходят.
В обычные же дни, в промежутках между своими загораниями, отец был молчаливым, хмуро-отрешенным человеком. Он ходил на работу, копал огород, чистил глызы в пригоне, подшивал нам, ребятишкам, валенки — делал, словом, все то же, что и другие, но жизнь, казалось, обтекала его.
Чем бы отец ни занимался, глаза его оставались сосредоточенно-пустыми, словно повернутыми вовнутрь, а губы были сложены трубочкой, как будто он беззвучно насвистывал. Что он там рассматривал, в глубине своей души? Какие мелодии неслышно слетали с его губ?
Отрешенность отца была просто анекдотичной.
Помню, однажды майским днем я бежал из школы. Отец догнал меня на парс своих «монголок».
— Прыгай, Миколай, подвезу! — крикнул он, натягивая вожжи. — Из школы?
— Ага, — кивнул я и похвастался: — Кончили занятия. С завтрашнего дня — каникулы. Уже и табеля выдали.
— Перевели, значит? Молодцом! — похвалил отец. — Это в какой же ты класс нонче перешел?..
Теперь, когда я вспоминаю тот давний случаи, меня даже охватывает своеобразная гордость. Вряд ли, думаю, на свете отыщется еще десяток людей, которые могут похвастаться столь редкостными папашами.
Такой же беспредельной была непрактичность отца, или, вернее, — равнодушие к выгоде для себя.
Наверное, даже угроза потопа, землетрясения или другой какой катастрофы не смогла бы заставить отца искать, где лучше.
Осенью сорок второго года его взяли на фронт. Это уже было время, когда новобранцев не бросали в бой прямо из теплушек, а сначала мало-мальски учили военному делу.
На первых же стрельбах у отца выявился талант — он положил все три пули точно в десятку. Вечером в землянку пришел незнакомый лейтенант, выкликнул отца и спросил — не хочет ли он пойти в школу снайперов?
— Никак нет, не хочу! — ответил отец, не утруждая себя и секундным раздумьем.
Тогда лейтенант велел отцу садиться, сам присел на краешек пар и стал его уговаривать. Отец слушал, рассеянно глядя перед собой, слова лейтенанта влетали ему в одно ухо и легко выпархивали из другого.
Лейтенант перебрал все доводы, начал приводить уже вроде бы неположенные: дескать, чего упираешься, чудило? Там ведь, на фронте, между прочим, убивают. А в школе перекантуешься какое-то время — все отсрочка. Да и потом шансов больше уцелеть: все же снайперов так не косят, как рядовую пехтуру… Наконец, видя, что уговоры отца не прошибают, лейтенант вспылил:
