Елена Серебровская - Весенний шум
…Дома на окнах у Маши были цветы. Один куст герани ей принесли знакомые со старой дачи. Куст был засохший, увядший, жалкий. «Он уже не цветет, — объяснили Маше, — его только ради зелени можно сохранить… И то, если есть охота возиться».
Охота возиться была. Маша обрезала сухие ветки, отломила засохшие листики, достала цветочного удобрения и старательно поливала цветок. Летом он зацвел пышными розовыми шапками, зацвел так, что прохожие останавливались под окнами и просили отводков.
Что если и этот человек заброшен, придавлен, одинок? Дело же не только в том, что его уважают за его работу и способности. Но, может быть, он замкнулся когда-то и настоящих-то друзей не имеет?
— В филармонии были ваши друзья? — спросила Маша.
— Мама и сослуживцы… Они тоже работают в институте востоковедения. Просто товарищи.
— А мне показалось — близкие друзья.
— Нет, это не совсем так.
Шел уже первый час ночи, когда оба вспомнили, что завтра идти рано утром — ему на работу, ей на занятия. Прощаясь, он сказал:
— Вы сами видите, Маша, что мы ни о чем не успели поговорить. Можем мы встретиться завтра? Там же?
— Конечно!
Так и пошли вечер за вечером. Говорили, говорили, говорили, а к концу суток выяснялось, что ни о чем не успели поговорить, как следует. Нельзя сказать, что это не отражалось на занятиях, — приходилось вставать пораньше, да и по возвращении с лекций тотчас садиться за книги. Но не пойти вечером на встречу с Костей Добровым Маша не могла.
Он был влюблен в свое дело, в свои иероглифы, в китайскую литературу. Маше казалось, что всё это — какая-то древность, старина, далекая от современности. Однажды она так и сказала Косте.
— Вы просто не в курсе, — ответил он мягко. — Это огромный народ, огромный не только количественно, но и по своим возможностям. Очень талантливый, трудолюбивый народ. Только нынешнее колониальное, зависимое положение этой страны задерживает рост ее культуры, тормозит его. Вернее, мешает распространению культуры. Но они борются. Вы знакомы с историей Китая?
— Нет еще… Я буду слушать такой курс.
— Революционное движение в Китае имеет свою историю. У них сильная коммунистическая партия. Вы, наверное, знаете, у них и сейчас есть свободные районы, управляемые народной революционной властью. Нет, это не древности. Там столько нового, там идет такая борьба против империалистического гнета, против помещичьего землевладения… Мы с вами еще побываем в свободном Китае.
— Хорошо бы… Но история движется так медленно, так неторопливо. Разные страны приходят к свободе и социализму в разное время. Товарищ Сталин тоже верит в Китай. Хорошо бы…
— Вот увидите, Маша! Мое знание иероглифов еще сослужит свою службу.
Он жил только своим делом, своим китайским языком. У него был брат-инженер, женатый, добрый человек и хороший работник, была мать. И все-таки он был одинок и замкнут. А с Машей разговорился, стал живее, подвижней.
— Вы не были женаты? — спросила его Маша однажды. Ей хотелось спросить о другом, о сокровенных чувствах, но она не знала, как к этому подступить.
Костя рассказал а себе. Нет, он не был женат. В шестнадцать лет он был сильно влюблен в одну девушку, без памяти влюблен. Но вот случилась эта история с исключением из комсомола, все пошло прахом. Да если бы и не случилась, все равно жениться в шестнадцать лет рано.
— Я все это перенес один, в себе, — сказал он коротко. — И с тех пор мне стало казаться, что я… Мне с тех пор долго никто не нравился. Я зарылся в книги. Я даже просто поставил крест на… всех этих приятных вещах.
— Зачем вы так… поспешили? — строго спросила Маша. Он рассмеялся, за ним рассмеялась и она.
— Вы знаете, что такое ревность? — спросила она минутой позже.
— Не знаю. Никогда не испытывал.
— Это хорошо, — наивно обрадовалась она. — А то бывают такие тяжелые люди… Я всегда думаю об этом применительно к себе: вот я была замужем, потом имела ребенка. Я могу полюбить человека навсегда, крепко, так неужели мое прошлое может помешать этому, может привести к ссорам, ревности?
— Я не знаю, — ответил он беспомощно. Он был, видно, очень честен и не мог уверять ее в том, в чем не был сам уверен. — Мне думается, что все это не играет никакой роли.
Прогулки продолжались. Они не наскучили ни ему, ни ей, и все же Маша чувствовала, что ее одолевает нетерпение: скажет ли он ей когда-нибудь хоть одно ласковое слово, скажет ли, наконец, что она ему хотя бы нравится?
Но он не сказал ничего такого. На пятнадцатый день их знакомства, сидя с ней рядом на деревянной скамье Парка культурны и отдыха, он вдруг произнес дрожащим голосом:
— Маша, я прошу вас быть моей женой и завтра же отправиться в загс…
При этих словах он побледнел, решительно протянул к ней руки и, приблизив ее к себе, поцеловал холодными губами, словно принимал обет или давал смертную клятву.
Ей сделалось так жалко его! Захотелось успокоить, приласкать, убаюкать, как Зою. Она обняла его и поцеловала сама, неторопливо, нежно, без страсти, почти по-матерински.
— Что ты такое говоришь? — сказала она после этого. — Разве это возможно так вдруг?
— А почему невозможно? — спросил он, все еще бледный и вовсе не успокоенный ее лаской.
— Ты слишком хороший. Что если тебе только показалось, что ты меня любишь!
— Нет, я знаю это твердо, — повторил он. — Ты должна стать моей женой.
— Но как же… Говорят, теперь непременно надо брать одну общую фамилию… А мне не хочется расставаться со своей, — придумывала она отговорки. Ей было страшно поверить в свое счастье, и она испытывала его. Неужели это оно? А если он пожалеет о своей поспешности?
— Тогда я приму твою фамилию, — сказал он, не улыбнувшись.
— Но ведь мы с тобой не равны. Ты неопытен, ты не знаешь себя как следует. Я хочу быть твоей женой, но… Я стану ею в том случае, если ты повторишь мне это через некоторое время. Через месяц, или два, или три…
— Сейчас, теперь, а не после, — сказал он снова совершенно серьезно.
— Но сразу же в загс… Самое страшное для меня было бы, если б ты когда-нибудь потом пожалел о поспешности своих действий.
— Почему? — спросил он, ничего не понимая, — Я не пожалею. Я люблю тебя. Я много лет ни в кого не влюблялся, ни о ком не думал. Ты меня вернула к жизни. Я от тебя не отступлю.
И еще что-то он говорил, и еще что-то. И после каждой фразы сердце ее пело все звонче.
Сторож подошел к скамейке и многозначительно кашлянул. Парк закрывался на ночь, уже отзвонили все звонки.
Они встали и пошли из парка.
— Но ты не видел моей Зои? — встрепенулась Маша. — Она должна тебе понравиться, она даже немного похожа на тебя, но ты ее все еще не видел. Однако я не хочу говорить своим так сразу…
— Мой брат уезжает на месяц в дальнюю командировку, — сказал Костя. — Я скажу ему, что женюсь. Я познакомлю тебя с ним и его женой, они хорошие люди. Он предлагал мне на этот месяц распоряжаться его комнатой.
Они шли, разговаривая, и незаметно дошли до ее дома. Пора было расставаться.
— Уже? — спросил Костя с тоской. — Мне так трудно уходить от тебя, если бы ты знала!
— Завтра мы увидимся снова.
— Завтра мы увидимся у моего брата.
И поцеловавшись еще раз, они расстались.
Маша не спала всю ночь. Права на ошибку она больше не имеет. Как это быстро… Хорошо ли, что так быстро? Он не боится ничего, потому что он еще ни разу не сделал ошибки, а она… Ей нельзя не бояться.
И все-таки она не боялась. Как она нужна этому человеку, и как он нужен ей! Конечно, ей казалось, что он ей нужнее, чем она ему. Да, она не все узнала в нем, в его характере, да, лучше было бы оставаться добрыми знакомыми года два…
За те дни, пока они встречались в парках и на Островах, кусты сирени зазеленели, на улицах появились букетики фиалок и подснежников. Город был полон птиц, щебечущих, поющих птиц.
