Гумер Баширов - Честь
С верховьев Волги, наполнив воздух гулом, пронеслась группа бомбардировщиков, за ней другая, третья. Айсылу махнула им вслед рукой.
— Полетели, милые! Чуете, вся страна поднялась! Разъярился народ, разгневался!
— Пусть сопутствует им удача!..
Хадичэ, припомнив что-то, вдруг посветлела.
— Замечаете вы или нет? Про самолеты говорю. В последнее-то время зачастили! Летят и днем и ночью. Это они в Сталинград?
— Туда, родные, туда! — промолвила Айсылу после долгого молчания. — В Сталинград!
— В добрый час!..
— Султангерей, видно, тоже в Сталинграде воюет, — сказала Хадичэ. — Письмо от него пришло. Ильгизар с отцом прикинули и говорят, должно быть и он там. Просит передать поклоны всем соседям. А Апипэ его уехала со своим спекулянтом, распродала все. Тот обобрал ее и бросил где-то на пристани. Про нее Султангерей тоже пишет. «Человека, мол, узнаешь в трудные дни. Не будь войны, так и не узнал бы, что змею пригрел на груди. Не нужна, пишет, она мне. Буду жив, найду настоящую подругу. А пока, пишет, дружу со своей Кэтюшэ. И днем и ночью вместе, ни на минуту не расстаемся».
— Видно, хорошая девушка попалась ему, — протянула Мэулихэ. — Надо бы написать, пусть к нам в Байтирак проводит свою Кэтюшэ. Все равно изба пустая стоит.
Айсылу рассмеялась.
— Неужели не слышала до сих пор? — спросила Айсылу. — Ведь «Катюша» — это такое орудие, которое гитлеровцев сразу сотнями уничтожает. Наши советские люди изобрели.
— Да ну? — смутилась Мэулихэ. — И чего только не услышит живой человек! А я-то думала, что Султангерей выбрал себе хорошую невесту.
Когда проходили мимо правления колхоза, Айсылу вдруг вспомнила, что не заходила сегодня к Тимери.
— Некогда было сегодня, Хадичэ-апа, не успела проведать Тимергали-абзы, — сказала она виновато. — Как ты думаешь, встанет он на ноги к празднику?
Старуха посмотрела на Айсылу благодарными глазами.
— Тимергали, слава богу, поправляется, — сказала она ласково. — Ему бы уже давно встать, да неуемный он, по ночам не спит. Вот и не наберется сил.
— Уж такой он беспокойный!..
Хадичэ понизила голос:
— Волнуется, все думает — кто на фронт делегатом поедет. Из «Чулпана» или из Аланбаша? Имеем, говорит, право своего делегата послать!
— Конечно, будет волноваться, — задумчиво ответила Айсылу. — Все дело сейчас, Хадичэ-апа, в вывозке хлеба. А с «Интернационалом» соревноваться — не шутка. Хорошо еще, МТС помогла машиной... — Затем Айсылу показала на дорогу: — Вон еще в ком дело!
Хадичэ обернулась и увидела тарантас, запряженный гнедой лошадкой. В тарантасе сидела Нэфисэ в своем черном пальто и пуховом платке.
Это была первая после той печальной ночи встреча свекрови с невесткой. Хадичэ заволновалась, принялась почему-то крутить пуговицу на бешмете, поправила шаль на голове. Она до сих пор испытывала мучительный стыд за те опрометчивые слова, которые бросила тогда в лицо невестке. Она была уверена, что Нэфисэ никогда не простит ей этого, и сейчас не ожидала услышать от нее приветливых слов.
И вдруг Нэфисэ остановила лошадь и, сойдя с тарантаса, обратилась к ней:
— Здравствуй, мама! Как себя чувствуешь? Папа не поднялся еще?..
Хадичэ растерялась:
— Хорошо... Очень хорошо... Сама здорова ли?.. — еле выговорила она, смущенная и обрадованная.
«Вот ведь какая! Не помнит зла, дай бог ей здоровья! Будто ничего и не случилось. А может, ей и ни к чему пустые бредни старухи? Взяла и смахнула, как паутинку, приставшую к лицу... Может, занята она совсем другими мыслями?» Хадичэ опять стало грустно. Неужели Нэфисэ так скоро позабыла мирную, хорошую жизнь в их доме? Кажется, ей даже стало обидно, что Нэфисэ прекрасно может жить и без них.
Нэфисэ, видимо, торопилась. Она поговорила с Айсылу и уселась в тарантас.
Айсылу пригладила холку у лошади, поправила оглобли.
— Счастливого тебе пути! Если что скажут, позвони. Мы тут приготовим все нужное.
Нэфисэ молча кивнула головой и погнала гнедую.
— В райком поехала, к Мансурову, — объяснила Айсылу. — Там все и выяснится... — Айсылу посмотрела на Хадичэ. — Раньше говорили: «Что сноха в доме, что щенок во дворе — одна тварь!..» Так, что ли, Хадичэ-апа?
Та закашлялась и отвела глаза в сторону:
— Не помню, может и говорил кто...
Айсылу усмехнулась.
— Чего только не натерпелась бедная, — продолжала она, — чего не наслушалась! Все же не поддалась, настояла на своем. Вот они какие, нынешние невестки! Очень хорошей, очень честной оказалась наша Нэфисэ!
Хадичэ съежилась, словно озноб ее охватил. Впрочем, кто знает, может, и вправду стало ей холодно: хоть солнце и светило ярко, да осень брала свое.
3
Шестого ноября байтиракцы с нетерпением ожидали наступления вечера и засветло, еще до зова Шамсутдина, заторопились в клуб, наполняя разноголосым говором улицы деревни.
А осень нынче стояла ясная и сухая. Лишь сентябрь поморосил дождем, октябрь же выдался солнечный. И вот уже первая неделя ноября на исходе, а дни стоят погожие. По утрам крыши, сады, улицы сверкали крупинками инея. На речке у самого берега поблескивала стеклянная корочка льда, но к полудню от стаявшего инея земля увлажнялась, исчезал и ледок на воде. Сады и леса пожелтели, окрасились багрянцем и все редели, теряя листья.
Старики по известным только им приметам загадали — это к добру.
— Нынче деревья вовремя скинули листья, — значит, и беду сбросит со своих плеч народ!
Только... одними приметами не обретешь покоя. Ведь сколько горя и забот накопилось у народа! Каждый город, взятый врагом, словно глубокий рубец на душе у людей. Мысль о жестоких боях в Сталинграде ни на минуту не покидала их.
Не так уж близок Сталинград. Пожалуй, и на быстром пароходе плыть суток двое. Но велико ли это расстояние для людей, сердца которых бьются в лад с сердцем всей страны?! И кажется, если взглянешь отсюда на низовье Волги, увидишь черные клубы дыма, услышишь грохот орудий.
А бои там разгорались... Эскадрильи самолетов, пароходы и баржи с войсками и оружием, поезда по железной дороге, недавно пролегшей здесь, летели, плыли, мчались днем и ночью в одном и том же направлении — к Сталинграду!
Видно, скоро уже свершится великое событие, которое с таким нетерпением ожидает народ!
Обычно Шамсутдин, уходя по утрам с тока домой попить чайку, внимательно прослушивал сообщение Совинформбюро. И каждый раз колхозники встречали его тревожным вопросом:
— Как Сталинград?
Шамсутдин, не поднимая глаз, хмуро проходил по току и говорил:
— Как ему быть, Сталинграду? Горит он, горит!
А теперь Шамсутдин вел себя совсем по-иному, голос его звучал бодро:
— Сталинград? Как же ему быть, Сталинграду? Воюет Сталинград! Крошит фашистов!
Была у колхозников еще одна немаловажная причина для волнения. Сегодня днем Айсылу и Нэфисэ опять вызвали в Якты-куль.
— К празднику лучшим колхозам будут премии выдавать. Для того наших и вызвали, — говорили одни.
А у некоторых догадки шли еще дальше:
— Какой колхоз победил — окончательно еще не решили. Оба, мол, колхоза хлеб до праздников вывезли. Но на фронт все равно хотят послать Наташу.
— Почем знать? Может, и наша Нэфисэ поедет? «Чулпан» тоже сумеет постоять за себя...
4
Айсылу и Нэфисэ подъехали к клубу в тот самый момент, когда тишина в зале прорвалась овацией и шумными возгласами.
— Вот тебе и раз! — сказала огорченно Айсылу. — Опоздали на доклад! Видно, сейчас только кончился.
— Что поделаешь, прочтем в газете, — ответила Нэфисэ, бережно беря в руки знамя, которое сегодня вручили им в районе.
Они немного задержались на крыльце. Айсылу расправила складки знамени, отряхнула пальто на Нэфисэ.
— Придется поздравить народ, как ты думаешь?
— А как же! Завоевал-то знамя народ... На, Айсылу-апа, неси знамя! Ведь партийная организация ведет нас за собой...
— Впереди идут передовики. Ты и войдешь со знаменем.
Видно, кто-то заметил их. Внутри раздался голос:
— Приехали!
Дверь клуба распахнулась настежь.
— Знамя! Знамя! — закричала примостившаяся у двери молодежь.
В зале поднялся невообразимый шум, некоторые выскочили на крыльцо.
— Наш «Чулпан» победил! Айсылу-апа привезла знамя!
Люди, стоявшие возле дверей, расступились. Первым в президиуме встал Тимери, за ним, дружно хлопая, поднялись и остальные. Нэфисэ несла к сцене знамя с тяжелыми золотыми кистями, и щеки ее пылали, как это знамя.
Хайдар весь подался вперед. Ему казалось, что нет сейчас человека счастливее его. «Нэфисэ! Какая ты чудесная, Нэфисэ!» — говорил он про себя, но вдруг вспомнил, как на фронте, присягая, целовал, опустившись на колено, край гвардейского знамени, и, взволнованный, выпрямился.
