Берды Кербабаев - Небит-Даг
А тот, нисколько не ценя этих усилий, будто подсмеивался над сыном.
— Конечно, лучше, если не случится бедствия, но стоит ли жалеть, если придется пожертвовать жизнью ради блага народа?
— Риск — хорошее дело, отец. Но не стоит жертвовать жизнью, когда заранее знаешь, что не справишься. Это уж не риск, а самоубийство!
— Ты, наверно, догадываешься, что я не на дороге нашел свою душу и сейчас, под старость, особенно дорожу жизнью.
— А если все-таки другому передать бригаду?
— Никогда! Ты знаешь, что я сам просил начальника Объединения, чтобы разрешил мне здесь поработать. Тойджан меня сменит, когда придет срок…
Эти слова разбередили старые раны. Отец и сын разом замолчали, разом опустили головы. Наконец Аннатувак сделал еще попытку.
— Тойджан не сменит тебя! Мое дело найти тебе заместителя… Ты можешь понять, что меня беспокоит?
— И не могу и не хочу. Мне надоели эти разговоры: «разбитая тарелка», риск, пласты, самоубийство… Все это я слышал двадцать раз, не от тебя, так от Тихомирова, не от Тихомирова, так от тебя… Меня беспокоит другое…
— Интересно! Что же важнее собственной жизни?
— Событие, которое произошло три дня назад.
— У вас тут были события? Мне ничего не рассказывали!
— Разве шум, который тут подняли, стреляя из пушек по воробьям, не донесся до Небит-Дага, не дошел до твоих ушей?
— Не ты ли учил меня всегда, что брань взрослых — польза детям?
— Это когда взрослые учат детей, а когда ишак орет от скуки, никому нет пользы. Так вот, приехал к нам большой начальник. Мы собрались, каждому хочется получить полезный совет, послушать умные слова… И что же? — Старик поморщился, словно отведал горького. — Он вел себя, как бай, пришедший к батраку, как судья, приехавший вершить расправу! Не успел сойти с самолета, как начал глотку драть. Не оставил в покое ни меня, ни тебя. Думается, не только нефтяники, но и берега старого Узбоя и древние Балханы не слышали такого крика. К чему это? Может, своей свирепостью хотел нагнать страху, показать себя? Но ведь это глупость! Ты знаешь, в чем мы все виноваты? Капли мазута вокруг буровой — вредительство и бесхозяйственность! Мы, видишь ли, на этом потеряли миллионы тонн нефти! Я сам всю жизнь борюсь с потерями, но капли — не тонны. Приблизишься к котлу — измажешься сажей. Это закон. Тут бояться нечего. Ты бы поглядел на людей, когда он кричал. Все стояли, как на похоронах…
— Не пойму, — сказал Аннатувак, — почему принимаешь это так близко к сердцу?
— Я не тому удивляюсь, — продолжал старик, — что он глупый и дурной человек, а тому, что ему поручили такую ответственную работу. Обидно, когда простыми людьми, занятыми полезным трудом, распоряжаются такие тупицы. Сорняки надо вырывать с корнем! Даже верблюд мычит, когда его бьют палкой, так и мне трудно было стоять молча, когда он орал. Я хотел было сказать, что, если бы дело делалось криком, так ишак правил бы миром, но Кузьмин дернул меня за бушлат. Догадался, что хорошего не скажу. Тут и я вспомнил, что, повесь собаке на шею жемчуг, она облает тебя. Но все-таки жаль, что я ничего не сказал.
— Думаешь, была бы польза?
— Какая там польза, дорогой! Разве старый кобель перестанет лаять, когда велят замолчать?
— А не думаешь, что, если бы твои слова имели крылья и долетели до начальника, в ответ ты получил бы не похвалу?
— Я не из тех, кто любит посудачить за глаза. Может, наш разговор будет камнем, упавшим в колодец, но я не с одним тобой говорил. Вольный ветер развеет солому моих слов, а зерна разбросает повсюду.
— А если до начальника долетит солома, а не зерна?
— Пусть засыплет ему глаза! Как будто в нем дело! Я говорю для того, чтобы каждый поразмыслил над моими словами и не уподоблялся этому ослу.
— Это кто же каждый? — спросил Аннатувак, который уже начинал догадываться, к чему вел разговор отец.
— Ты, например…
— Я, кажется, свое дело знаю!
— Верно. Но не знаешь своего места.
— Что ты хочешь сказать?
— Что у тебя тоже громкий голос.
— Спасибо за урок!
— Мое дело предостеречь…
— Не вижу, чтобы ты сам прислушивался к моим предостережениям.
— Яйца курицу не учат.
— Значит, и говорить не о чем!
Аннатувак схватил шапку и выбежал из будки. Настроение было вконец испорчено. Никто не умел так растревожить начальника конторы, как его отец. Что там Сулейманов или управляющий Объединением! Они ведут деловые споры, а если и услышишь ядовитое замечание — все равно не заденет до глубины души. А после такого разговора с отцом надолго остается ноющая боль, как будто расковыряли зуб.
Очеретько уступил Човдурову свою комнату в бараке, которая служила ему и кабинетом, и директор начал прием рабочих.
Люди были озабочены главным образом бытовыми делами. Кто просил внеочередной отпуск — жена рожала, кто путевку в санаторий, кто хлопотал, чтобы устроить детей в детский сад. Аннатувак хмуро спорил с просителями или так же хмуро соглашался. Он не очень любил заниматься этими, как он выражался, завкомовскими делами. Последним в комнату вошел Тойджан. Он собирался поговорить с Аннатуваком насчет квартиры.
Вопрос о свадьбе был решен в Небит-Даге бесповоротно. Они с Айгюль поклялись больше никогда не ссориться из-за пустяков. Тыллагюзель была оповещена о предстоящем радостном событии, а Тойджан должен был рассказать все Тагану.
До сих пор Тойджан жил в холостяцкой запущенной комнате, в коммунальной квартире. Комната была настолько мала, что Атаджанов не мог даже перевезти в город мать из аула. Квартиру в Небит-Даге, особенно в последние два года, получить нетрудно, но, чтобы дело быстрее пошло по инстанциям, нужно заручиться поддержкой начальника конторы. Тойджан был бурильщиком на ответственной буровой, собирался жениться: он ни минуты не сомневался, что Аннатувак его поддержит. Но начальник конторы встретил иначе, чем можно было ожидать.
Упершись подбородком в кулаки, Аннатувак исподлобья поглядел на бурильщика и спросил:
— Ты кем себя считаешь?
Тойджан опешил. Човдуров говорил так, будто сам вызвал к себе и в чем-то обвиняет. Похоже, что вместо светлой просторной квартиры собирается предложить комнату за решеткой. Однако Тойджана было трудно сбить с толку. Он вежливо ответил:
— Я думал, вам известно, что я бурильщик в бригаде Тагана-ага.
Аннатувак нахмурился.
— Я еще раз повторяю: кем ты себя считаешь?
— Товарищ директор, не понимаю, чего вы хотите от меня? — нетерпеливо сказал Тойджан.
— Ах, вот как! — Аннатувак приподнялся, схватился обеими руками за стол и подался вперед. — Не понимаешь? Так я спрашиваю, кто ты такой, чтобы морочить голову старику?
Атаджанов дернулся на месте, криво усмехнулся и снова спросил:
— Нельзя ли все-таки сказать яснее?
— Думаешь, я не знаю, чем ты дышишь, чего добиваешься?
Имена Айгюль и Ольги вертелись на языке у Човдурова, но он еще не решался их назвать, хотя красная пелена гнева застилала глаза. Тойджан же никак не мог разгадать причину возмущения.
— Товарищ директор, нельзя ли ближе к делу, — спокойно сказал он.
— Я тебе покажу «ближе к делу»! — совершенно рассвирепел Аннатувак.
— Товарищ директор!..
— Кто халтурит на работе? Кто гонится за проходкой? Кто обманывает простодушного старика? — Не помня себя, Аннатувак взваливал на Тойджана все вины. Все, все в этом человеке вызывало ненависть Аннатувака: и его широкий лоб, и слишком блестящие глаза, и спокойствие, за которым, конечно, скрывается дьявольская насмешка над ними, над Човдуровыми! Но Аннатувак не так прост, как сестра и Таган. Он отбросит этого интригана, как щепку с дороги.
Терпение Тойджана истощилось.
— Что-то не помню, чтобы на нашей буровой, да еще в мое дежурство, были аварии!
— Я тебе не давал слова!
— Отвечаю на ваши обвинения!
— Замолчи!
— Хорошо. Замолчал.
Насмешливый ответ прозвучал как пощечина. Аннатувак почувствовал, что опозорился.
— Ты забываешься! Слишком высоко задираешь нос!
Тойджан промолчал.
— Ты считаешь всех ниже своего колена. А дома ведешь себя так разнузданно, что стыдно об этом и говорить!
— В мою личную жизнь вы не должны вмешиваться.
— Ты будешь мутить чужую жизнь, а я на тебя молча любоваться?
— Чью это жизнь я замутил?
— А кто отравил сердце Ольги? Весь город говорит, что девушку сбили с пути!
Атаджанов вскочил.
— Если будете повторять эту гнусную сплетню — не ждите от меня хорошего!
Аннатувак вышел из-за стола и двинулся на бурильщика.
— И притом ты еще смеешь поднимать глаза на Айгюль, ты ей голову вскружил!
Начальник и бурильщик сходились, как два козла, которые собрались бодаться, а сойдясь, уставились пристальным взглядом друг на друга, будто мерялись, кто выше ростом.
