Михаил Пришвин - Глаза земли. Корабельная чаща
— Пойдемте! — ответила Настя, вставая.
И все трое вышли из шалаша.
Хорошо пахнет болото первой весенней водой, но не хуже пахнет на нем и последний снег. Есть великая сила радости в аромате такого снега, и эта радость в темноте понесла детей в неведомые угодья, куда слетаются необыкновенные птицы, как души северных лесов.
Но у Мануйлы в этом ночном походе была своя особенная забота. Вернувшись недавно из Москвы, на ходу он от кого-то слышал, будто Красные Гривы этой зимой пошли под топор. Кто это сказал, где было сказано? Теперь вспоминал Мануйло и не мог вспомнить, и начал уже подумывать, не обманулся ли он, не во сне ли ему это почудилось.
Так дети шли в темноте, доверяясь ногам, слушаясь ног, как днем слушаешься глаз. И по-другому стали чувствовать землю: тут был еще глубокий снег, сейчас скованный настом. По насту они пошли, как по скатерти, и даже еще лучше: наст не проваливался, но как бы чуть-чуть пружинил, и оттого выходило идти веселей.
Вспомнив на такой дороге о порубке глухариного тока Красные Гривы, Мануйло решительно сказал:
— Набрехали!
Только это сказал — нога донесла ему о чем-то совсем другом, чем пружинистый наст.
Перещупав свой путь ногами в разные стороны, Мануйло скоро понял, что у него под ногой была засыпанная порошей ледянка: дорога ледяная, устроенная в зимнее время для вывоза круглого леса на берег реки.
— Плохо наше дело! — сказал он.
— Митраша спросил, отчего дело плохо.
Мануйло указал Митраше ледянку.
Помолчав, он сказал печально:
— Простимся, детки, с Красными Гривами!
Митраша понял, что Красные Гривы с глухариным током этой зимой срублены и окатаны на сплав к берегам.
— Назад? — спросил он.
— Зачем назад? — ответил Мануйло, — ток недалеко отсюда, пойдем поглядим, о чем думают теперь глухари.
Силыч стороной шагал на ток и на ледянку не вышел. Он знал такой прямой путь на ток, что каждый год выходил прямо на песню и теперь ощупью все шел, шел, и, наконец, вроде как-бы что-то ему почудилось, он остановился.
В лесу было очень темно.
А он знал — темнее всего бывает перед рассветом.
Вокруг не было ни одного высокого дерева, кругом кусты, подлесок, а самого леса не было вовсе.
Но мало ли чего ночью в лесу ни почудится. Поняв чутьем сейчас самое темное время, Силыч стал слушать и ждать…
Так и братки тоже в темноте, угадав место тока, затаились.
В это самое время как раз и подкрадывался к людям тот час, когда начинается и как бы бросается дружная весна всей водой на дело человека.
В это самое время как раз и подходит тот страстно ожидаемый охотниками час, тот крылатый час в природе, когда спящая красавица пробуждается и говорит: «Ах, как долго я спала!»
Началось это где-то на каком-то дереве, на какой-то очень тоненькой веточке, по-зимнему голой. Там от сырости скопились две капли — одна повыше, другая пониже.
Наращивая на себя сырость, одна капля отяжелела и покатилась к другой.
Так, одна капля догнала на ветке другую, и, соединенные, отяжелев, две капли упали.
С этого и началась весна воды.
Падая, тяжелая капля о что-то тихонечко тукнула, и получился от этого в лесу особенный звук, похожий на: «Тэк!»
И это как раз был тот самый звук, когда глухарь, начиная свою песню, по-своему совершенно так же «тэкает».
Никакой охотник на том расстоянии, как это было, не мог бы расслышать этот звук первой капли весны.
Но слепой Павел отчетливо услыхал и принял, ее за первое щелканье глухаря в темноте.
Он дернул Петра за пояс.
А Петр сейчас в темноте был такой же слепой, как и Павел.
— Ничего не видно! — шепнул он.
— Поет! — ответил Павел, показывая пальцами на место, откуда шел звук.
Петр, усиливаясь в зрении, даже рот немного открыл.
— Не вижу, — повторил он.
В ответ на это Павел зашел вперед, протянул руку к Петру и тихонечко подвинулся. По-настоящему нельзя бы шевелиться, когда слышишь это глухариное капанье, но Павел так привык верить своему слуху, что разрешал себе всегда, если слышал, немного подвинуться.
Так братки и подвинулись.
— Нет, — шепнул Петр, — я не вижу.
— Нет, — ответил Павел, — это не глухарь, это капли с веточек капают, видишь это?
И опять показал.
Теперь душа охотника была отдана ожиданию глухариного пения, и ему было совсем невдомек, что это вода идет, что им теперь выхода из леса не будет. Его занимало сейчас только одно: среди тэканья капель услыхать к понять глухаря.
Вдруг какая-то никому неведомая птичка спросонья не сказать прямо, что запела, а как бывает и с человеком: хочет потянуться, а вроде как бы что-то и скажет. И друг его спросит:
— Ты что говоришь?
— Нет, — отвечает проснувшийся, — я это так…
Наверно, и птичка эта неведомая тоже пикнула что-то спросонья и замолчала.
Но это было все-таки непросто. В эту самую минуту на небе стало, как говорят охотники, лунеть.
И тут глухарь на слух Павла явственно заиграл.
— Поет! — сказал Павел.
И братки, как это делают все, начали скакать: поет глухарь и не слышит, как охотники подбегают к нему на прыжках. Он остановится, и охотники в тот же миг замирают.
Братки скакали под песню глухаря не совсем как мы все скачем в одиночку. Благодаря чуть светлеющему небу кое-что все-таки было и видно, и оттого нельзя удариться лбом о дерево. Видимую светлую лужу мы тоже можем обскакать, но в невидимую мы все равно попадем и с полным зрением и слухом. То же самое, если глубоко попал в болотное тесто, а глухарь в этот миг перестал, петь, тут все равно, слепой, глухой или здоровый человек со всем своим счастьем, раз уж попал, то и стой в грязи в ожидании, когда глухарь опять заиграет.
Братки скачут рядом, взявшись за руки, до тех пор, пока зрячий глазами не увидал самого певца. Так всегда и было, что Павел раньше услышит, чем все, а Петр раньше увидит. И это маленькое «раньше всех» решало весь успех у двух людей, соединенных в одно лицо: у них всегда глухарей бывало убито больше, чем у отдельных охотников.
Еще было совсем темно и неразличимо, когда братки вдруг перестали скакать и остановились, как пораженные…
То же самое было и с Мануйлой, и Силыч тоже начал и вдруг замер.
Все охотники замерли не оттого, что глухарь петь перестал, и надо было дожидаться, когда он опять запоет и оглохнет на короткое время, на какие-то пять, шесть скачков человека вперед.
Охотники замерли от небывалого с ними: пел не один глухарь, а множество, и нельзя было понять в этом множестве звуков, какой глухарь свою песню пропел и теперь отлично слышит шаги охотников, и встревоженный только изредка «тэкает», а какой сейчас только свою песню заводит и сам глохнет на все.
Было так, будто в лесу разожгли огромную чугунную сковороду, и на горячем кипело, шипело и лопалось масло.
И так близко! казалось, вот еще немного подберись к этой шипящей сковородке — и тебе самому глаза выжжет.
Вот, поняв это близкое и необычайное скопление громадных птиц на одном месте, охотники и замерли. Мало-помалу на небе стало все больше и больше лунеть, а вокруг все светлеть и светлеть, и вдруг как бы что-то моргнуло и все открылось на глаз.
Оказалось, леса вокруг вовсе и не было, оставался только после порубки подлесок, разные кусты и хилые деревья. Там же, где раньше были самые Красные Гривы, на большом видимом пространстве были одни только широкие пни от огромных деревьев, и на пнях, на самых пнях сидели и пели глухари!
Некоторые глухари на этой огромной сковороде были так близко, что каждому легко было взять своего, но у какого же охотника поднимется рука на такого глухаря!
Каждый охотник понимал сейчас птицу по себе, представляя, что сгорел у него собственный обжитой и милый ему дом, и он, прибыв на свадьбу, видит одни обгорелые бревна. На этот страшный случай придумал человек свое слово: «помирать собирайся — рожь сей!»
А у глухарей это выходит по-своему, но тоже очень и очень сходно с человеческим: на пне того же дерева, где раньше он пел, скрытый в густой листве высоко, теперь он сидит на этом пне беззащитный и поет. Глухарь поет теперь ту самую правду, какая остается и человеку: «Помирать собирайся — рожь сей!»
Долго раздумывать охотникам не пришлось: хлынул весенний дождь, оставляющий людям на окнах те, всем известные весенние слезы радости, собой серые, а нам всем такие прекрасные!
Глухари сразу все примолкли: какие прыгнули с пней и мокрые куда-то побежали, какие стали на крыло и разлетелись все неизвестно куда. Тогда охотники открытыми глазами оглянулись кругом и сразу все увидали друг друга: там стоял Мануйло с Митрашей и Настей, там с одним ружьем жались друг ко другу братки, там, прикрывая осторожно от дождя ладонью полку с порохом своей кремневой «Крынки», стоял Силыч.
