Людмила Уварова - Лики времени
— К кому приходил Турич? К тебе?
Она наклонила голову.
— Зачем? Что ему надо?
— Не знаю…
— Зато я знаю!
Теперь я поняла все: Турич явился неспроста, он знал: деда и меня нет дома, а бабушка в эти часы одна.
Я решила не отставать от бабушки, пока не узнаю всей правды.
— Что он тебе сказал? Я хочу знать, скажи мне!
Она все молчала, а я смотрела на ее лицо с потухшими, отрешенными глазами, на скорбно сжатые губы.
Потом прижалась лицом к ее плечу. Она слегка подвинулась, сказала тихо:
— Если бы ты знала, Маша…
Кажется, я знала. И она, поглядев на меня, поняла, что и в самом деле я все знаю.
Губы ее дрогнули; может быть, она решила заставить себя во что бы то ни стало не плакать?
— Он никогда не любил меня, — начала бабушка медленно, вдумываясь в каждое свое слово, — я знала, он меня не любит и даже как-то примирилась с этим.
— Разве с этим можно примириться? — спросила я.
Она кивнула:
— Выходит, что можно. Я думала, с годами он привыкнет ко мне, мы ведь работали в одной больнице, я была хирургической сестрой, всегда рядом с ним; но он долгое время не обращал на меня никакого внимания, и когда мы поженились, я знала, это он из-за Пети, потому что ему трудно одному с ребенком, и я все думала: пройдет время, он привыкнет…
Голос ее прервался на миг, но она сумела сдержать себя, не заплакала.
— Дороже его для меня никого не было. Его и Пети…
Слабая усмешка мелькнула в ее глазах. Мелькнула и погасла.
— Я с тобой как с равной говорю, будто ты моя подруга…
— Я уже большая…
Она вздохнула:
— Какая ты большая…
Позднее, вспоминая о том, что довелось мне услышать, я думала: наверное, бабушке, обычно сдержанной, молчаливой, захотелось хотя бы раз в жизни хорошенько выговориться.
И она все говорила, говорила, может быть, уже и не думая о том, кто ее слушает.
— Когда Алексей ушел на фронт, я ночи не спала, думала, как-то ему там, не убьют ли, останется ли живой, пусть, думаю, вернется какой есть, без рук, без ног, пусть, лишь бы живой остался…
Она замолчала, потом продолжала опять:
— А после получила письмо, Петя тоже ушел на фронт. Подумать только, один за другим…
Я перебила ее:
— Бабушка, не верь Туричу, слышишь, не верь, он все врет!
Она грустно ответила:
— Нет, Маша, это все правда.
Тогда я закричала:
— Неправда! Он — лгунишка, дрянь, он завидует деду, потому что деда все любят, а о нем никто никогда доброго слова не скажет!
Она слегка приподняла ладонь, как бы отмахиваясь от моих слов.
— Не все ли равно, какой он, плохой или хороший, когда так оно все и есть. Я это все давно знаю, — подчеркнула она, — очень давно. Я знаю, он не любит меня, у него вся душа с Леной, они вместе работали в одном госпитале.
Бабушка помолчала немного.
— Мне как-то случайно попалось на глаза письмо Лены.
— Вот уж не думала, — сказала я, — вот уж не думала, что ты станешь читать чужие письма.
— Я же тебе говорю, случайно попалось мне это письмо, честное даю слово, я никогда не шарила по карманам, ничего не искала в ящиках стола, а тут как-то увидела на дорожке, около калитки, исписанный листок валяется. Подняла его, конечно, прочитала, как же не прочитать, я же не знала, от кого это, кому.
— И все поняла сразу? — убитым тоном спросила я.
— Все поняла сразу, — повторила бабушка.
Я сказала:
— Он никогда не бросит тебя.
— Что с того? — грустно ответила бабушка. — А душой он далеко.
— Неправда, — возразила я.
— Правда. Он не любит меня, только жалеет, но я ведь все как есть понимаю, ему каждый день со мной поперек горла, он на меня глядит и меня не видит, только о ней одной думает…
И тут бабушка заплакала. Слезы разом, как бы освободившись, полились из ее глаз.
Мне стало до того жаль ее, что я готова была заплакать вместе с нею. Казалось, в один миг передо мною раскрылась завеса и стала понятна бабушкина всегдашняя отстраненность, молчаливость, тяжкая дума, день и ночь точившая, иссушавшая ее душу.
Я представила себе, как это тяжело, когда один любит, а другой равнодушен или любит кого-то другого. И еще я подумала о том, что в жизни очень важно по-настоящему понять близкого человека, так понять, чтобы простить все то, что могло бы исходить от него.
Бабушка поднялась с дивана, обеими руками пригладила волосы, крепко-накрепко вытерла ладонью глаза:
— Пойду умоюсь. Скоро дед придет обедать.
Я глянула на часы:
— Да, уже скоро.
— А у меня еще суп не готов.
Я посоветовала:
— Хорошенько вымой глаза.
— Само собой.
Бабушка помедлила, как бы решая, сказать или не стоит:
— Не говори ничего деду, ладно?
— Конечно, не скажу, — пообещала я.
В сущности, если бы даже рассказала ему все, что бы изменилось?
Стал бы он после этого любить бабушку? Сумел бы позабыть Лену? Кто знает…
Однажды весной я собиралась на праздничный первомайский вечер у нас в школе.
Пришла Майя, с которой мы крепко, я полагала, на всю жизнь подружились. Я хотела, чтобы она тоже пошла со мной. Бабушка угостила нас чаем со свежими ватрушками. Пока мы пили чай, бабушка подшила подол единственного моего выходного платья, того самого, зеленого, которое она как-то перешила мне из своего.
Потом мы пошли; бабушка проводила нас до калитки, сказала:
— Когда бы ты ни пришла, я не лягу, буду ждать тебя…
— Она придет не поздно, — пообещала Майя, — самое позднее в одиннадцать.
— Все равно буду ждать, — повторила бабушка.
Майя оказалась права, я вернулась домой что-то около одиннадцати.
Вечер был теплый. Днем было уже не по-весеннему жарко, даже душно и теперь; когда я проходила нашей улицей, где по обочине росли деревья, опушенные молодыми листьями, мне подумалось, что листья, ярко-изумрудные днем, а сейчас темные, почти черные, до сих пор стойко хранят дневной жар.
Возле нашей калитки стоял дед. Я сразу узнала его высокую фигуру, чуть согнутые, как бы придавленные невидимой тяжестью плечи, издали малиново краснел огонек в его угадываемой мною руке — он курил папиросу.
— Дед, — сказала я, подойдя ближе к нему, — никак ты? Что ты здесь делаешь?
— Тебя поджидаю, вернее, встречаю, — ответил дед. — Бабушка приказала не возвращаться без тебя.
— Чего это ты курить начал? — спросила я деда. — Вроде не куришь, а тут вижу, дымишь вовсю…
— Иногда, не очень часто, — ответил дед и бросил окурок на землю, придавив его ногой.
Я подумала: наверное, он стал курить с осени, с того самого дня, когда Лена приехала к нему повидать его. Может быть, с той поры он вспоминает о ней и волнуется, а я знала, многие курят, чтобы перестать волноваться, успокоиться, а может, начал курить потому, что и она курит?
В темноте я не могла разобрать выражение его лица, но потом глаза мои привыкли к темноте, и я увидела: он глядит на меня, и его глаза улыбаются мне.
— Весело было? — спросил дед.
— Ничего, сперва много танцевали, потом стали петь. Потом у нас был конкурс.
— Что за конкурс? — спросил дед.
— На самый интересный и самый короткий рассказ.
— Что это значит, поясни.
— Очень просто. Каждый должен был рассказать что-то интересное, но по возможности очень короткое.
— Вот как. Кто же выиграл?
— Я. У меня первая премия. Вторая премия у Леши Елистратова.
— Значит, тебя можно поздравить с первой премией? — спросил дед. — В таком случае, поздравляю. Какой же рассказ ты выбрала?
— Какой?
Я замялась. Именно ему, деду, не хотелось говорить об этом.
Дед понял мое молчание по-своему.
— Как я погляжу, ты, наверное, сама сочинила? Да не стесняйся, ничего в этом дурного нет.
— Ладно, — сказала я, — так и быть. Один человек долго искал правду. Он изъездил весь мир, был на юге, на севере, на западе, и вот однажды на востоке, в одной неведомой стране набрел на заброшенный храм…
Я говорила быстро, без всякого выражения, стремясь поскорее отбарабанить и не говорить больше ни о чем. Я старалась не глядеть на деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Просто-напросто боялась увидеть его глаза, боялась, что он все как есть поймет. Что-то он скажет тогда?
И вот я произнесла последние слова:
— «Какая же ты страшная, — сказал человек, — как же я скажу людям о тебе? Ведь все считают тебя прекрасной и совершенной». А правда ответила ему: «Ты солги, и тебе поверят…»
Я все еще старалась не встречаться взглядом с глазами деда. Потом не выдержала, глянула на него, но в этот момент он не смотрел на меня, закуривая новую папиросу.
— Ты много куришь, — сказала я.
Дед промолчал, потом спросил, чуть помедлив:
— Откуда ты знаешь этот рассказ?
— Не помню, — как можно более небрежно ответила я, — кажется, кто-то рассказывал, а кто, уже не помню…
