Людмила Уварова - Лики времени
Чтобы как-то убить время, я решила спуститься в больничный сад.
«Погуляю немного, а потом, глядишь, и дед освободится, придет за мной», — подумала я.
Сад был большой, запущенный, с одичавшими яблонями и вишнями.
Стоял на редкость теплый октябрь, трава, обычно очень густая, доходившая чуть ли не до колен, была кое-где скошена и теперь медленно высыхала под не по-осеннему жарким солнцем, превращаясь в сено, которому, как я полагала, суждено стать зимним кормом для старой кобылы Параболы.
Я прошла немного вперед. На ветвях яблонь гнездились последние птицы, перелетавшие с одной ветки на другую. Время от времени слышалось грозное жужжание шмеля, еще с весны решившего не сдаваться и потому сумевшего дожить до осени; или это был вовсе не шмель, а какое-то другое, совершенно неведомое мне насекомое?
Внезапно до меня донесся чей-то говор. Я прислушалась, узнала голос деда. Он говорил негромко, то замолкая, то снова начиная говорить.
«С кем это он?» — подумала я и решила подкрасться незаметно, а после выскочить, закричать во все горло: «Я уже здорова!»
Я тихо пробралась еще немного вперед и увидела деда. Он был не один, возле дуплистой старой яблони, спиной к стволу, стояла женщина.
Я сумела хорошо разглядеть ее лицо. Она была решительно незнакома мне; темно-русые волосы ее были собраны на затылке в тугой, низко спускавшийся на затылок узел, темные, длинные брови, яркий на бледном лице рот и глаза, не понять какого цвета, то ли зеленоватые, то ли светло-голубые, в густых, наверное, слегка подкрашенных ресницах.
«Красивая, — подумала я, — кто же это? Почему я не знала, никогда раньше не видела ее?»
Я услышала ее голос, медленный, низкий, отчетливо произносивший слова:
— Алешенька, а как нога, скажи правду?
— Нормально, — ответил дед, — сперва протез натирал немного, потом обошлось как-то.
— Правду говоришь? — настаивала она. — Ничего не скрываешь от меня?
— Ничего я не скрываю, — ответил дед.
Казалось, она не в силах была отвести от него взгляд.
— Родной ты мой, неужели это ты? — спросила. — Ты, в самом деле?
Закинула руки на его плечи, прижалась лицом к его лицу.
А дед обеими руками взял ее голову, потом стал целовать ее щеки, глаза, губы.
— И я не верю, — сказал, — клянусь, мне все кажется, это снится, даю слово…
Хрустнула ветка под моей ногой, женщина вздрогнула:
— Здесь кто-то есть…
Дед оглянулся, посмотрел вокруг себя:
— Вроде бы никого. — Обнял ее за плечи. — Пройдем еще немного, подальше…
Каюсь, я тихо поползла за ними, стараясь не дышать.
Как же это все было странно, неожиданно! Мой дед, старый, уже седой, и эта женщина, тоже немолодая, ей никак не меньше тридцати. Они целуются, как-то непонятно говорят друг с другом, а ведь дед женат, он прожил с бабушкой много лет, и, может быть, у этой женщины тоже есть семья?
В те годы я мыслила, подобно многим моим сверстникам, прямолинейно и несгибаемо.
Вместе с женщиной дед сел на скамейку, стоявшую между двумя сливовыми деревьями.
Я притаилась неподалеку, в еще не кошеной траве, скрывшей меня.
— Расскажи о себе, Алеша, — попросила женщина.
— Сперва ты расскажи, Лена, — сказал дед.
«Значит, ее зовут Леной, — подумала я, — так же, как мою маму».
Она помедлила:
— Чего рассказывать? Будто сам не знаешь.
— Ты одна? — спросил он.
Она кивнула:
— Одна.
Зябко передернула плечами.
Он спросил:
— Холодно?
— Нет, что ты, курить хочется.
Дед развел руки в стороны.
— Я уже два года как бросил курить.
— У меня есть с собой, — сказала Лена. Порылась в кармане своего плаща, синего, широкого, с большими карманами, вынула пачку папирос-«гвоздиков», коробок спичек.
— Дай мне тоже, — попросил дед.
— Ты же бросил курить?
— А сейчас захотелось.
Они сидели плечом к плечу, курили, время от времени поглядывали друг на друга. Он спросил:
— Ты надолго?
Она покачала головой:
— Увы, завтра уже уезжаю.
Дед произнес печально.
— Задержаться никак не можешь?
— Не могу, меня отпустили на три дня, два дня дорога, день с тобой. Понятно?
Он докурил папиросу, бросил окурок на землю, старательно растер его ногой.
— А ты все там же работаешь?
— Там же, я писала тебе, в клинике Артоболевского.
— И это все?
Она усмехнулась, как мне показалось, невесело, как бы через силу.
— Все, конечно. Что еще может быть?
Дед сказал:
— Я знаю, о чем ты хочешь спросить меня.
— Неужели знаешь? — деланно, я сразу поняла, что деланно, удивилась она.
— Знаю. Ты хочешь спросить, почему я ни разу не приехал, верно?
— Верно, — сказала она.
— Я не мог, — сказал дед. — Бог свидетель, я о тебе все время думал, не было, кажется, дня, чтобы я о тебе не думал, не вспоминал. Но приехать никак не мог…
Дед сощурился, будто глядел на что-то чересчур яркое, слепившее глаза.
— Я боялся, приеду и останусь, уже никогда не уйду от тебя.
Лена прижала обе ладони к щекам.
— Правда? Ты хотел остаться? Навсегда?
— Да, — сказал дед, — ты сама знаешь, так оно и было бы.
— Бы, — повторила она с непонятным для меня выражением, — было бы. Как я устала, если бы ты знал, от этой вечной условной формы, мы были бы вместе, мы бы никогда не расстались, мы бы всегда любили друг друга…
Резко махнула рукой.
— А, да чего там, мне это самое «бы» всю жизнь перекалечило!
Замолчала, опустив голову. Дед тоже молчал, потом проговорил негромко:
— Я не могу нанести ей такой удар, она не переживет.
— Это она тебя уверила, что не выдержит? — спросила Лена.
— Она ничего не говорила, — ответил дед, — надо знать эту натуру, всегда все в себе, ничего наружу. Но я не могу нанести ей еще один удар, после гибели Пети, — сказал дед, — понимаешь, Лена, не могу!
Она ничего не ответила ему, а он продолжал:
— У нас теперь Петина дочка живет.
— Твоя внучка, стало быть? — спросила Лена. — Ну и как? Ты ее любишь?
— Люблю, — сказал дед, — как же не любить? Она у нас одна!
Впервые за вое это время, что я слушала разговор деда с Леной и подглядывала тайком за ними, мне стало радостно и легко. Правда, ненадолго.
— Одна, — повторила Лена и вдруг произнесла со странным, удивившим меня ожесточением: — Всех-то ты любишь, всех жалеешь, святая душа, весь оброс обязательствами, родичами, друзьями-приятелями, ну а мне-то что делать? Скажи, как же быть со мною, одинокой, неприкаянной, никому не нужной, повсюду лишней?
Я чуть приподняла голову. Лицо Лены было напряженным, словно бы потемнело внезапно. Сейчас она показалась мне вовсе не такой уж красивой.
— На фронте было легче, — сказала она; меня поразила горечь, звучавшая в негромком ее голосе, — честное слово, веришь, легче. Мы всегда были вместе, я знала, ты здесь, рядом, в этом же самом госпитале…
«Стало быть, они вместе были на фронте, — подумала я, — наверное, она тоже хирург, как и дед».
Очевидно, Лена ждала, что скажет дед, но он молчал; она сорвала сухую ветку, которая свешивалась с дерева на скамейку, стала ломать ее на мелкие кусочки, отбрасывая их от себя. Было что-то жестокое, хищное в движениях больших, наверное, сильных рук Лены, в пальцах, цепко державших ветку, безжалостно рвавших и ломавших ее.
Не поднимая глаз, Лена сказала:
— Мне всегда хотелось одного — стареть вместе с тобой, прожить вместе сколько положено и вместе состариться.
— Ты бы состарилась гораздо позднее меня, — промолвил дед, — я же гораздо старше.
Лена вынула новую папиросу, закурила.
— Слушай, Алеша, хочу рассказать тебе одну притчу.
— Я весь внимание, — сказал дед; было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит совершенно серьезно.
Лена выпустила клуб дыма, проводила его глазами, пока он не растаял.
— Один человек всю жизнь искал правду, но никак не мог отыскать. Он исходил множество стран, побывал и на севере, и на юге, и на западе, нигде нет правды. И вот однажды он приехал в одну страну на востоке, страна была маленькая, почти никому не известная, и он собирался уже ехать дальше, как вдруг набрел на какой-то заброшенный храм. И тамошний жрец сказал ему, что именно здесь, в этом храме, прячется сама правда.
Человек не поверил, но жрец уверял: так оно и есть на самом деле. И он подвел его к большой статуе, на которую было наброшено черное покрывало.
— Вот, — сказал жрец, — она пред тобой, сама правда.
Тогда человек протянул руку, сдернул покрывало и увидел перед собой ужасное, страшное, омерзительное лицо. Он отшатнулся в испуге.
— Что это? — спросил он. — Неужели это и есть правда?
И тогда правда ответила ему тихо:
— Да, это я и есть. Правда.
— Но какая же ты страшная, — сказал человек, — страшнее тебя нет никого, как же я о тебе расскажу людям? Кто мне поверит?
