Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена
— Включаю Солнце!
И в ту же минуту большой и ослепительно яркий шар стал выкатываться из-за сопки Бат-Ула, разбрызгивая над городом яркие лучи. Солнечным светом залило комнату.
— А отец у меня, — казалось ни с того, ни с сего, безо всякого повода заявил Максим, — хороший был человек. Верно, мама?
— Верно.
— И ты у меня хорошая, — весело добавил он и, не давая Алтан-Цэцэг ничего ответить, схватил ее за руки, приподнял со стула, закружил по комнате и в радостном исступлении закричал: — Хорошая, хорошая, хорошая!
— Максим, сумасшедший! — только и смогла сказать Алтан-Цэцэг, когда сын бережно усадил ее на стул.
— А теперь будем чай пить, мама. В народе есть поверье: когда пьешь чай с хорошим человеком, то мысли этого человека к тебе переходят. Вот я и хочу кое-что позаимствовать…
— Ты и мудрости успел нахвататься, — засмеялась Алтан-Цэцэг, разливая из электрочайника подогретый, душистый, забеленный молоком чай.
— И еще я хочу, мама, — шутливое настроение Максима сменилось теперь серьезной раздумчивостью, — побывать в тех местах, где проходил свою солдатскую службу мой отец. В первую очередь за Керуленом, под сопкой Бат-Ула. И не когда-нибудь потом, а сегодня, сейчас.
С жадным любопытством, с неослабным вниманием я слушал Алтан-Цэцэг, открывая перед собой новые страницы ее жизни. Мне казалось, она совсем забыла о письме из Дархана. Боясь вспугнуть ее воспоминания, я все же осторожно кашлянул. Мне не терпелось узнать, кто же этот инженер-строитель, что назвал себя другом и командиром Максима Соколенка, кто вспомнил и мартовскую бурю и монгольскую девчонку с русским именем Катюша.
Алтан-Цэцэг поняла меня. Виноватая улыбка тронула ее губы.
— Что же это я? Увлеклась воспоминаниями.
Придвинула к себе письмо, глянула в него.
— Инженера того зовут Ласточкиным.
— Ласточкин? Сержант Ласточкин?!
Командир связистов сержант Ласточкин после войны стал инженером-строителем, и судьба снова забросила его в Монголию. Но уже не с оружием в руках, не для защиты братской Страны, а с логарифмической линейкой и теодолитом.
Сержант Ласточкин строит новый социалистический город Дархан! Солдат и строитель! В этом есть что-то символическое. Таков уж наш человек: сегодня солдат — завтра строитель. Если понадобится, строитель снова станет солдатом.
…Батарея стояла у Центральной переправы через Халхин-Гол. Каждое утро с восходом солнца над высотой Палец, над сопкой Ремизова появлялись японские бомбардировщики. Они шли на переправу. Но встреченные огнем батарей всего дивизиона еще задолго до подхода к дели, разламывали строй, кидали бомбы, куда попало и убирались восвояси. Лишь отдельным бомбардировщикам удавалось прорваться к переправе. Но прицельного бомбометания не получалось — мешал кинжальный огонь зенитной батареи, стоящей здесь, у самой переправы.
Выручал батарею наблюдательный пункт, выброшенный к самому переднему краю — он заблаговременно извещал о появлении противника. Ну и связисты… Когда бы ни нарушилась связь с наблюдательным пунктом — нитку провода рвали бомбы и снаряды — связисты ухитрялись ее исправить в считанные минуты. По инициативе Ласточкина в самых опасных местах было тогда установлено дежурство связистов.
Однажды к наблюдательному пункту прорвалась группа японцев. Можно было отойти. Начальник НП дал уже команду. Но появившийся сержант Ласточкин отменил эту команду. «Отобьем!» — сказал он. И отбились. Это был короткий гранатный бой, который завершился штыковым ударом. Из восьми японцев ноги унес только один. Шестеро были убиты, седьмого, пленного, Ласточкин приволок на батарею. А «гарнизон» наблюдательного пункта состоял из четырех человек.
Долго потом помнил Ласточкин рукопашную схватку. Резким ударом приклада снизу вверх он отбил ножевой штык японца и, откинув назад свою винтовку, ударил врага в живот. Сначала что-то затрещало, будто холстину рывком разодрали, затем что-то хрустнуло. Ласточкин хотел выдернуть штык и не смог: большой и тяжелый японец ухватился за него мертвой хваткой и сам валился на Ласточкина. Сержант бросил винтовку и выхватил наган. И вовремя. В диком оскале разинув рот, к нему бежал еще один самурай. Ласточкин выстрелил. Самурай споткнулся и стал царапать пальцами песок.
— Дорогая Алтан, а вы помните сержанта Ласточкина? Он всегда первым выводил встречать вас…
— Первым выходил Максим, — возразила Алтан-Цэцэг и добавила: — сын и инженер Ласточкин приглашают в гости. Но я, к сожалению, не могу поехать сейчас. Отпуск мой кончился и пора приниматься за работу. Позднее непременно съезжу. Осенью вызовут с отчетом в Министерство сельского хозяйства или в Академию наук, вот и заверну из Улан-Батора в Дархан, там совсем недалеко.
— Ну, а я съезжу сейчас, вдруг пришла ко мне счастливая мысль, и я стал подсчитывать оставшиеся дни. Выходило, что временем я еще располагал.
Глава одиннадцатая
Есть города с завидной и счастливой судьбой: со дня рождения, с первого заложенного камня к ним приходит широкая известность и громкая слава. У нас такие — Братск, Дивногорск, Тольятти. В Монголии — Дархан.
Еще на Керулене, в далекой степной юрте, старый чабан, рассказывая о своей семье, с нескрываемой гордостью сказал мне:
— Старший сын строит Дархан.
— Как, ты не был в Дархане? — не то с удивлением, не то с сожалением спросил меня в Баин-Тумэни журналист Голбодрах и тут же сделал вывод: — Значит, ты не видел еще новой Монголии и новых людей не видел.
— Несколько высокопарно, — заметила Алтан-Цэцэг, свидетельница нашего разговора, — но в общем-то верно. Дархан — это живая легенда, которая сегодня рождается на нашей древней земле.
Но разве эта преображаемая — степь не новая Монголия?'
Разве люди, которые выращивают пшеницу и ячмень, водят тракторы и комбайны, сажают цветы и яблони, мечтают о будущем и делают это будущее — не новые люди?
А ты, дорогая Алтан-Цэцэг, разве не из этого славного племени?
А все это, вместе взятое, — разве не живая легенда?
Но Дархан, Дархан… Коль так много говорят о нем, значит, там уже сейчас есть что-то такое, чего нет в другом месте. И во мне все сильнее росло желание обязательно побывать в этом городе юности и дружбы, в городе, который в недалеком будущем станет индустриально-энергетическим сердцем страны.
Сегодня, узнав, что в Дархане рядом с Максимом — сыном моего друга — живет и работает сержант Ласточкин, я понял: нельзя мне откладывать свою встречу ни с новым, рождающимся городом, ни с Максимом, ни с Андреем Ласточкиным.
— Да, я поеду в Дархан, — решительно сказал я Алтан-Цэцэг.
— Поезжайте, — ответила Алтан-Цэцэг, — сын будет рад встрече. И сержант Ласточкин будет рад. Если время позволит, то в Улан-Баторе можете встретиться с моей подругой Тулгой, она теперь заслуженная учительница республики, и с молодым хирургом, приемным сыном старого Жамбала — Очирбатом-Ледневым. Адреса я дам.
Мне захотелось побывать и в Улан-Баторе. Столицу Монголии я помнил по сороковому году. Тогда этот город был еще «войлочным». В чудесной долине Толы немногочисленные каменные здания, их, пожалуй, на пальцах можно было пересчитать — окружало море юрт. Юрты торчали по берегам реки, по склонам гор, как большие болотные кочки.
Но и тогда город мне понравился, особенно его окрестности, с крутолобыми сопками, с сосновыми борами. Подъезжая к нему, я испытывал примерно то же, что и известный русский географ и путешественник Петр Козлов:
«Меня неудержимо тянуло молитвенное небо, открывавшее вид на священную девственную гору Урги, жемчужину Монголии — Богдо-Ула! Увидев ее, я невольно пришел в восхищение и подумал: «Который раз уже я вижу и любуюсь тобой… бесконечно долго смотрю на твою таинственную, строгую красоту, на твой горделивый девственный наряд»
Каким же теперь ты стал, Улан-Батор?
— Когда отсюда идет самолет? — спросил я у Алтан-Цэцэг.
— Вы хотели пожить у нас. Стоит ли так торопиться?
— Не обижайтесь, дорогая Алтан. Но торопиться стоит. Меня ведь тоже ждет, работа. А если я не встречусь с Максимом, с Тулгой, с Очирбатом-Ледневым, с Андреем Ласточкиным — я многое потеряю. Поймите это и простите.
— Понимаю и прощаю — тихо ответила Алтан-Цэцэг, а губы ее тронула печальная улыбка. В глазах тоже застыла печаль.
Нет, ей, видимо не хотелось так вот сразу расставаться… с прошлым. Но что сделаешь. Жизнь наша вся состоит из встреч и расставаний.
— Самолет будет завтра утром. Отсюда прямым рейсом пойдет на Улан-Батор.
Ужин был молчаливым и грустным. После ужина Алтан-Цэцэг провожала меня до гостиницы. Шли не торопясь. Возле маленького беленького домика остановились.
— Ну вот и все, — сказал я и почувствовал, как в груда кто-то заныло. — Три недели прошли, как три дня.
