Юрий Давыдов - Иди полным ветром
Обзор книги Юрий Давыдов - Иди полным ветром
– Держи-и-и-и-ись…
На краю льдины лежал Врангель. Штурман и матрос навалились ему на ноги. Врангель протягивал Федору ту длинную, с бубенчиками палку, которая помогала управлять нартами. Федор, словно в снопе света, увидел мокрое и страшное лицо Врангеля. Федор рванулся, казалось, лопнули сухожилия…
Так было в марте 1823 года, когда отряд вновь вышел на поиски Земли Андреева. Это было последнее «препоручение» Адмиралтейства. Остальное они уже совершили: осмотрели Шелагский мыс и развеяли гипотезу англичан о соединении двух материков; положили на карту тридцать пять градусов по долготе – тысячеверстное побережье; изучили огромный бассейн Колымы; собрали коллекции и метеорологические наблюдения. Но Земля Андреева… И вот лежал на льдине полумертвый Федор Матюшкин, лицеист «нумер двенадцатый», моряк-«кругосветник». То проступали из мглы, то таяли в ней силуэты Врангеля, Козьмина, матросов. Медленно, как смола, шла кровь в жилах, больно толкалась в пальцах рук и ног. …»
Юрий Владимирович Давыдов
Иди полным ветром
Часть первая
Колымские письма
1
«Я объявился, любезный друг. Уведомь, где и когда свидимся». И в конце не имя, не фамилия – «№ 12».
Отклик был скорым. И в конце ответной записки не имя, не фамилия – «№ 14».
Дождь лил колючий и злой. Город глядел в сумрак. На темной Фонтанке кружили жухлые листья. Федор перешел Калинкин мост. Вот и Коломна, почти уж предместье Санкт-Петербурга. Дом Клокачева? Ага, невзрачный, трехэтажный, каменный.
На лестнице со склизкими ступенями пахло старым жильем. Слуга в засаленном кафтане отворил двери, провел гостя в комнаты.
У стола сидел Пушкин в полосатом бухарском халате и в черной ермолке. Он вскочил:
– Федька!
Не степенно, не трижды поцеловались – ткнулись носом, подбородком, губами, и обнялись, и затормошили друг друга. Потом отстранились. Помолчали. И вдруг как запруду прорвало: вопросы, вопросы, вопросы…
– Ах, черт тебя возьми совсем! – смеялся Пушкин. – Погоди! Эй, кто там? – Он подбежал к дверям, нетерпеливо крикнул: – Шампанского!
Сколько не видались? Два года… Нет, больше, больше! И это после шести неразлучных лицейских лет. В Царском Селе жили рядом: в комнате-келье номер двенадцать – Матюшкин Федор, в комнате-келье номер четырнадцать – Пушкин Александр. Посередке, в тринадцатой, обитал Жанно – милый Иван Пущин.
Ну, время – молния! Вчера, кажется, Пушкин провожал Федора в Кронштадт. Колесный пароход бил плицами, светило солнце, на душе было звучно и весело. Пушкин наставлял: не вдавайся в частности, записывай существенное, не заботься о слоге – это потом, пиши, пиши, не надеясь на память… Пушкин проводил его в дальнее плавание. Они простились в Кронштадте. Два года минуло. Нет, больше, больше…
Подали шампанское.
– Ну, – сказал Пушкин, – рассказывай. – Он сбросил ермолку, темно-русые волосы его были кудлаты и легки. – Да! Мой совет исполнен? Где тетрадь?
– Я не взял.
– Отчего?
Матюшкин махнул рукой:
– Потом.
– Ну, рассказывай, рассказывай! Ты ж знаешь, путешествия – моя любимая мечта.
– А у меня – дело. – В голосе Матюшкина слышалось превосходство.
Пушкин не обиделся, сел на постель, поджал по-турецки ноги, подоткнул халат:
– Внимаю тебе, Одиссей!
Федор не мог собрать мыслей. Вспомнить Англию, Рио-де-Жанейро? Вспомнить Камчатку или остров Ситху, что в Русской Америке? Кругосветное плавание свершил он на шлюпе капитана Головнина. Эх, надо было взять поденные записки, где на первом листе из песни Дельвига строка выставлена: «Судьба на вечную разлуку, быть может, съединила нас». Тетрадь, где столько записей об участи перуанских индейцев, порабощенных Испанией, о бразильских невольниках, о несчастьях Африки…
Пушкин притих. Нет ничего лучше памяти сердца, друзей юности. Еще одарит жизнь встречами, одарит приятелями. Но таких, как лицейские, как Дельвиг, как Кюхля, как Жанно, таких, как Федор, не будет. А Федор еще в Лицее избрал удел скитальца и навигатора. Участь завидная, не всякому на роду положенная… На дворе подвывал холодный ветер. Пушкин неприметно улыбнулся: простолюдины зовут этот ветер «чичер».
– Федя, вижу твое затруднение. Шампанское выручит.
Они пригубили бокалы.
Может, и вправду шампанское выручило? Он стал рассказывать. Но на дворе за окнами бесился чичер, в бедной комнате истаивали сальные свечи; Пушкин как бы в сумрак ушел, и не весел был рассказ Федора.
Воспитанник свободолюбцев, Куницына воспитанник и Малиновского, говорил он о повсеместной неправде и варварстве, о том, что Европа, накладывая длань свою на заморские земли, не обретает счастья и другим народам его не дает, особенно африканским, и еще о том, что не политики, озабоченные лишь золотом и властью, а истинные друзья человечества могут изыскать путь к свободе.
– Негры… Братья мои… – отрывисто произнес Пушкин. – Освобождение от рабства… Его желать должно не ради одной Европы.
– Ради общего блага, – сказал Федор.
– Ты принеси журнал. И не чинись: я ведь не чужой тебе.
– Принесу.
Пушкин снял нагар со свечей, в комнате посветлело.
– Не холодно?
– Нет, – сказал Федор. – Привыкать надо. Сибирь ждет.
Пушкин взглянул на него пристально. Федор усмехнулся:
– Своей волей. Экспедиция в прожекте.
– А! – сказал Пушкин и коротко рассмеялся: – Сибирь, брат, не всегда в Сибири.
Федор ушел за полночь, условившись с Пушкиным о следующем свидании. Дождь кончился. Была тьма сентябрьская, петербургская. «А хорошо, – думал Федор, – хорошо: есть на свете республика: лицейская…»
2
В то утро, когда мичман Матюшкин, находившийся в отпуске после окончания кругосветного вояжа на шлюпе «Камчатка», почивал в номере старой петербургской гостиницы Демута, в то мглистое осеннее утро 1819 года в другом городе, в гостинице «Огненная рысь», проснулся некий английский моряк.
Джон Кокрен любил натощак подымить трубочкой и привести в порядок свои мысли. И вот он лежал, дымил крепким табаком и приводил в порядок свои мысли.
Кокрену было тридцать, может, тридцать с небольшим, но он уже пользовался почетной репутацией «смоленой шкуры», то есть считался моряком испытанным и удачливым.
Кокрен плавал давно. Где только не носили его британские корабли! Он познал мрак бурь и сплин штилей, изведал ураганы Карибского моря, тонул близ Мадагаскара, дрожал в лихорадке на островах Пряностей.
Недавно он привел из Кронштадта в Ливерпуль судно, груженное строевым лесом. Потом повздорил с хозяевами, плюнул и уехал в Лондон. Он был уверен, что его-то уж непременно зафрахтуют.
Но тут случилось нечто неожиданное.
Рассыльный, отставной унтер с черной, как у покойного Нельсона, повязкой на глазу, отыскал Джона в гостинице «Огненная рысь» и вручил пакет из адмиралтейства. Его приглашал сэр Джон Барроу. О, Барроу был секретарем адмиралтейства, важной птицей, и Кокрен не заставил себя ждать…
Джон вытянулся под одеялом. Было над чем пораскинуть мозгами. И он раскидывал, вспоминая вчерашнюю беседу в адмиралтействе.
У Барроу были усталые глаза и упрямый подбородок. Одетый во все черное, Барроу ходил по просторному кабинету, как по палубе. Барроу был из тех людей, которые полагали, что «Англия – прежде всего, права она или неправа».
Барроу показал своему тезке географическую карту с белыми, словно лишаи, пятнами. О нет, секретарь адмиралтейства не призывал Кокрена ринуться на штурм Северо-западного прохода – таинственного пути из Атлантики в Тихий океан вдоль северных берегов Канады. На поиски уже отправились другие капитаны: Давид Бьюкен и Джон Франклин, Джеймс Росс и Вильям Парри. Не об этом шла речь. Речь шла о том, чтобы проникнуть на крайний северо-восток России.
