Николай Евдокимов - У памяти свои законы
— Степа, милый, — виновато сказала Нюрка, не глядя в его беззащитное, ничего еще не знающее лицо. — Прости, пожалуйста, я очень устала, я спать хочу. — И отвернулась к стене. Степан не стал настаивать, пожалел ее усталость и пошел спать на раскладушку.
Утром Нюрка нарочно проснулась поздно, когда он уже ушел. Она полежала тихо и стала одеваться, чтобы идти на завод, где, может быть, поступит на новую работу.
В бюро пропусков она объяснила свое желание увидеть Михаила Антоновича.
Женщина, сидевшая по ту сторону узкого окошка, позвонила в цех и выписала Нюрке пропуск — разрешение для прохода по заводской территории. Предъявив этот пропуск вахтеру, Нюрка пересекла черту, отделяющую старый город от молодого завода. Как иностранная жительница, приехавшая из других краев, она ступила в неведомый мир и пошла по незнакомым местам, удивляясь всему виденному, переживая грусть и радость узнавания.
Это была его земля. Земля человека, которого Нюрка любила и предполагала любить всю свою остальную жизнь. По этой земле он ходил своими стройными ногами в черных полуботинках на работу и домой, а теперь вот шла Нюрка в голубом платочке и старалась смотреть на все его глазами, чтобы понять окружающую атмосферу родной ему и его интересам земли.
Дома длинные, со стеклянными крышами, как парники, трубы бесконечной высоты, разноцветные дымы над ними, паровозы, бегущие по седым рельсам, переходные мосты у облаков — все это Нюрка видела впервые и радостно чувствовала здешнюю красоту. Впрочем, здесь было некрасиво с обычной точки зрения, было грязно и нечисто, но Нюрка понимала, что эти дома и эта земля предназначены не для красоты — здесь люди не жили, а работали, делая вещи и разные нужные предметы. Там же, где человек работает, там иная красота и иное понятие красоты, чем в жилом, обитаемом месте, предназначенном для отдыха и наслаждения. Эти дома и эта земля были приспособлены для труда и трудового волнения. Тут маленький человек возле больших продуманных им машин делал другие машины, которые потом подобно настоящим, живым человеческим детям уплывали на синих поездах в далекие города, чтобы двигать прогресс родного государства.
Нюрка сразу учуяла в здешнем воздухе приметную особенность: он был мутный, горячий, он скрипел от сотрясения механизмов и приятно, не горько пахнул металлическими запахами. В дрожании теплого воздуха, в его прозрачном тумане стояли неподвижным, спокойным стадом молодые чистенькие тепловозы, сделанные руками рабочих этого завода. Нюрка обрадовалась: точно такой же тепловоз тянул поезд, в котором она работала вагонным проводником.
Ей объяснили, как пройти в мартеновский цех, и она, задыхаясь от цеховой духоты и от своего внутреннего волнения, поднялась в печной пролет и сразу увидела Михаила Антоновича.
Он стоял у печи, а рядом стояли еще какие-то люди. В печи полыхало белое пламя, туда нельзя было смотреть даже издалека, и Нюрка не стала туда смотреть. Она смотрела на Михаила Антоновича, который только что железной длинной ложкой зачерпнул в печи расплавленный металл и осторожно выливал его сейчас на каменный пол. Металл светился и дышал в этой ложке, он пульсировал, как сердце, он лился, будто белая кровь, и густел на полу у ног Михаила Антоновича, становясь серым, словно плодородная земля. Нюрка, затаив дыхание, не отрывала глаз от его легких сильных рук, от быстрых грациозных движений, будто глядела красивое кино. Это был другой Михаил Антонович, незнакомый ей, молодой лицом и телом.
«Я умру от уважения к нему», — думала Нюрка, гордясь и возвышаясь в собственном сознании оттого, что полюбила этого человека.
Михаил Антонович увидел ее и, когда освободился, подошел, смотря мимо ее глаз в неопределенную точку.
— Простите меня, — воскликнула Нюрка, волнуясь оттого, что видит и снова ощущает его рядом с собой. — Это, наверно, нехорошо, что я пришла и мешаю вам своим присутствием.
— Я слушаю тебя, — сказал он.
— Я не могла не прийти, — сказала она. — Я вчера приехала и вот сегодня пришла пораньше, потому что не могла не прийти. Вы обещали устроить меня на завод, чтобы я научилась какой-нибудь полезной работе. Теперь я уж совсем не смогу исполнять прежнюю свою должность.
— Хорошо, — сказал он, — ты сейчас уходи, а к концу смены я буду тебя ждать около цеха.
— Спасибо, — сказала она и ушла.
Четыре часа, которые остались до конца смены, она прогуляла возле завода в пустом, беспокойном движении. А потом снова получила пропуск и уже знакомой дорогой опять направилась к Михаилу Антоновичу.
Он ждал ее возле цеха в садике с плодовыми деревьями, покрытыми заводской, рабочей пылью.
— Идем, — сказал он. — Я обо всем договорился. — И повел Нюрку осматривать высокое стеклянное помещение, пополам рассеченное желтым солнечным лучом, — цех, где ей предстояло работать.
Он вел ее мимо множества станков, за которыми стояли рабочие люди и вытачивали из кусков металла детали, необходимые для жизни больших машин, собираемых на конвейере в других цехах. Детали были разной формы, разных размеров, и каждая предназначалась для исполнения особой работы в теле будущей машины. Со временем Нюрка тоже, как эти люди, научится управлять таким станком и делать на нем нужные заводу металлические предметы, но сейчас она не знала даже названий станков и деталей и шла за Михаилом Антоновичем, испытывая смущение от своей технической неграмотности.
Он провел ее через весь цех, а потом проводил на городскую улицу и по-прежнему, не глядя в глаза, словно ему больно было смотреть на нее, спросил:
— Ты меня не подведешь?
— Нет, — сказала она.
Она ушла, он смотрел ей вслед и думал о том, что она на много лет моложе его, а рядом с ним, хрупкая, худенькая, кажется совсем девчонкой. Кое-кто в сорок четыре года еще только устраивается жить полнокровной жизнью, но ему при его нездоровье, с его седой, устарелой внешностью эгоистично ломать чужую жизнь. «Нет, — решил Михаил Антонович, — пусть живет своей судьбой, без моего участия».
Вечером Нюрка сказала Степану:
— Я ухожу с железнодорожной работы. Я хочу жить, чтобы работать, а не работать, чтобы жить. Поэтому поступаю на завод и буду делать своими руками разные нужные вещи....
— Как хочешь, — сказал он и глухо спросил: — Что-то случилось с тобой за эти дни, скажи, что?
«Сейчас скажу», — вдруг решила она, но увидела, как он напряженно сцепил пальцы рук в ожидании ее ответа, и отвела глаза.
— Ничего... А что со мной могло случиться?
Она отвернулась, чувствуя, что краснеет.
— Не знаю, — сказал он, — со всяким человеком может всякое случиться. Я думал, ты отдохнешь, успокоишься мыслями, но ты вернулась иной...
— Какой? — спросила она с замирающим сердцем.
— Другой, — сказал он. — Совсем другой. И совсем чужой.
— Не выдумывай, — проговорила она и заплакала.
— Прости, — виновато сказал он. — Ну, не надо.
Она не могла сказать ему правду и плакала все сильнее от унизительного ощущения лживости, живущей в ней. А наивный Степан думал, что это он обидел ее своими словами, и испуганно просил прощения.
— Ах, господи! — воскликнула она. — Да не проси ты прощения! В чем ты виноват? Ну, будь мужчиной!
— Хорошо, буду, — уныло пообещал он.
С этого дня Нюркина судьба изменилась — она подала заявление о своем желании работать на заводе и заводское начальство без волокиты удовлетворило ее просьбу. Нюрку определили ученицей токаря, назначив ей полагающуюся заработную плату, и выдали беспрепятственный пропуск на территорию завода как равноправному рабочему человеку.
Нюрка оказалась быстрой ученицей, она весело постигала начальные приемы токарной работы, открывая для себя все новые технические истины. Чем больше Нюрка узнавала или умела, тем труднее ей приходилось, потому что в ней проснулись тщеславие и любопытство, которые не давали ее душевному миру покоя, вызывая желание узнать незнакомое. Она делала маленькую, крохотную деталь, одну из тысяч других деталей, которые составят потом тело будущей машины — тепловоза.
Нюркиной учительницей и начальницей была Таисия Петровна Пудалова, двадцатитрехлетняя работница, на своем молодом веку уже научившая токарному делу многих мальчиков и девочек. Ей, своей ровеснице, уже достигшей мастерства в любимой профессии и уважения в обществе, Нюрка завидовала черной, нездоровой завистью и, постигая ее приемы работы, торопилась приобрести самостоятельность, чтобы показать людям и Михаилу Антоновичу не только свое усердие, но и скрытую талантливость.
Михаила Антоновича Нюрка видела не каждый день, потому что они работали в разных цехах, да и то не вблизи видела, а издалека, как постороннего человека. Он словно бы избегал ее. Печалясь и грустя, Нюрка любила его на расстоянии, утешаясь вычитанным где-то афоризмом, что любить, может быть, более прекрасно, чем быть любимой.
