Артем Веселый - Россия, кровью умытая
Васька краснословил без умолку. Шутки-прибаутки сыпались из него, как искры из пышущего горна. Максим с Варенюком пустились в воспоминания фронтовой жизни. Вдовушки на приволье разошлись вовсю. Подперев разгасившиеся щеки могучими руками, пронзительными голосами они распевали песни о радостях и горестях любви. Моряк, не переносящий бабьего визга, затыкал певуньям рты то кусками жареной поросятины, то поцелуями. В танцах он завертел, умаял вдовушек до упаду, потом вручил одной гребешок, другой — сковороду:
— Играй, бабы! Сыпь, молодки! Без музыки в меня пища не лезет.
Давно спала задавленная ночью станица; давно хозяйка, выметав из печи все до последнего коржа, забрала ребятишек и ушла в чулан спать; давно угоревшую от самогонного чада Параську сменила сестра Ганка; давно заморился таскать мешки Панько; и давно уже, сунув шапку под голову, спал на лавке Максим; а Васька все еще пожирал поросятину, бросая кости грызущимся у порога собакам, все еще плясал, выкомаривая замысловатые коленца, все еще глохтил, расплескивая по волосатой груди, самогонку — аппарат не поспевал за ним: за ночь хозяин, проклиная белый свет, два раза разматывал гаманок и посылал Панька в шинок. Бабы осипли от смеху — матрос или лапал их за самые нежные места, или рассказывал что-нибудь потешное. И только под утро, высосав досуха последнюю бутылку, изжевав и расплевав последнюю ногу полупудового поросенка, Васька в последний раз на выплясе топнул с такой удалью, что из лопнувшего штиблета выщелкнулись сразу все пять обросших грязными ногтями пальцев…
— Баста! Спать, старухи.
Пьяненькие вдовушки набросили на головы ковровые полушалки…
— Куда? — спросил матрос, сыто рыгнув.
— Спасибо за компанию, пора и честь знать.
— Ах, оставьте. Ети песни соловьиные слыхал я однажды в тихую зимнюю ночь.
— Нет, уж мы, пожалуй, лучше пойдем, — сказала одна, оглядывая себя через плечо в зеркало.
— Пойдем, Груняшка, — как эхо отозвалась другая. — Все мужчины подлецы.
— Птички, — нежно глядя на них, сказал Васька. — Серый волк вас там сгребет, и достанутся мне одни косточки, хрящики…
Он привернул в лампе свет, втолкнул за перегородку в комнатушку сперва одну, потом другую, вошел за ними сам и, прихлопнув жиденькую дверку, защелкнул крючок.
…Солнце через окно так нагрело Максиму голову, что ему начал сниться какой-то путаный дурной сон. Бежал будто он по горячей земле, под ногами с жарким треском лопались раскаленные камни. Он поднялся на лавке и, стряхнув сонную одурь, стал прислушиваться… Далеко и близко на разные голоса пересмеивались петухи, заливисто лаяли собаки, над неприбранным столом жужжали мухи. Полон смутной тревоги, он накинул шинель и вышел во двор.
В вышине разорвалась шрапнель. Бродившие по двору куры, распластав крылья, кинулись под сени. На улице послышался многий топот. Невдалеке кто-то закричал благим матом. Железным боем заклекотал пулемет.
Максим выглянул за ворота.
По улице, точно бурей гонимые, бежали, скакали люди в одном нижнем белье. У иного в руках была винтовка, у иного — седло, за иным волочилась шинель, надетая в один рукав.
Страх сорвал Максима с места.
Он ударился вдоль плетней с такой резвостью, что вскоре начал обгонять других.
Два офицера выкатили из-за угла каменного дома пулемет и, припав за щиток, начали засыпать бегущих смертью.
Улицу вмиг будто выдуло.
На дороге остались лишь подстреленные.
Максим плечом высадил калитку… Пометавшись по пустынному двору, нырнул в конюшню и зарылся под сено, в колоду.
Скоро послышались резкие, ровно лающие голоса и звяканье шпор.
Максим чихнул от попавшей в ноздрю сенины; его выволокли из конюшни.
Сизым острым огнем переблеснули штыки.
— Я не здешний! — крикнул Максим, хватаясь за штыки.
Прапорщик Сагайдаров саданул его прикладом в грудь и сказал:
— Сволочь, я тебе покажу…
Максим упал. Это и спасло его — колоть лежачего было и неудобно и неприятно.
Пленных набрали большую партию и повели расстреливать.
По улице в исключительно беспомощных, присущих только мертвым, позах валялись убитые. Раненые расползались под заборы.
В станицу вступал обоз.
На рессорной бричке, вольно распахнув светло-серую шинель, сидел, ссутулившись, седой полковник, пепельное лицо которого показалось Максиму знакомым… Еще не припомнив, где его мог видеть, он разорвал кольцо конвоя и кинулся к старику.
— Ваше… заступитесь!
Неожиданность испугала полковника. Он откинулся на сиденье и крякнул, как селезень:
— Ак?
— Ваше высоко…
Кучер остановил.
— Что такое? — старик запрокинул голову и оглядел солдата. — Откуда ты меня, это самое, знаешь?
— Так точно, признаю, ваше высоко…
— Кто такой?
— К Тифлису в одном поезде и в одном вагоне ехали… Я еще вашему высокоблагородию чулки шерстяные подарил.
Старик опустил голову и задумался.
Максим стоял, вцепившись в передок брички. Штык справа и штык слева касались его ребер.
Полковник так долго думал, что Сагайдаров осмелился и нетерпеливо кашлянул:
— Прикажете вести?
— Ак?.. Вспомнил, вспомнил каналью… Старший по конвою! Оставьте солдата мне, я его, это самое, лично допрошу. Захвачен с оружием? Нет? Отлично.
Кучер хлестнул по лошадям. Максим, держась одной рукой за крыло брички, побежал рядом.
Остановились перед зданием школы.
Максим с большой расторопностью принялся распрягать лошадей, причем каждую из них награждал такими ласковыми именами, которые не часто доводилось слышать от него и жене Марфе. Потом он поставил лошадей под навес, навалил им сена, перетаскал с возов в дом чемоданы и, покончив все дела, явился к полковнику, который сидел в классной комнате за партой и разбирал бумаги.
— Большевик, сукин сын? С нами, это самое, воюешь?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, я не здешний.
— Как же сюда попал? Большевик, каналья?
— Никак нет, ваше-ство, корову приехал покупать.
Полковник наклонил голову так низко, что нос его почти касался исписанных лиловыми чернилами ведомостей. Он вздохнул, пожевал серыми и тонкими, как бечева, губами:
— Помню твою услугу, помню… Солдатики, суконные рыла, насолили мне тогда крепко… Пожалуй, они меня и укокошили бы? А?
— Так точно, ваше высокоблагородие, разбалованный народ.
— Как пить дать, укокошили бы, мерзавцы. — Он смахнул слезинку и строго взглянул солдату в глаза. — Ты, братец, желаешь, это самое, послужить родине?
— Рад стараться, ваше-ство, службу люблю.
— Отлично. С сегодняшнего дня зачисляю тебя на довольствие и прикомандировываю ездовым в обоз второго разряда. Разыщи на дворе подхорунжего Трофимова и, с моего разрешения, попроси у него шинель с погонами и ефрейторские нашивки.
— Слушаю, ваше…
— Да, это самое, раздобудь-ка мне кислого молока… Здесь покушать и с собой в дорогу возьмем.
— Рад стараться, ваше высокоблагородие, доставлю!
Старик дал ему на молоко керенку и отпустил, оставшись весьма довольным молодцеватой выправкой старого солдата.
Максим нашел во дворе подхорунжего, наскоро переоделся и со всех ног бросился по улице, держа направление к знакомой хате.
В воротах его встретила плачущая хозяйка и ахнула:
— Батюшки, в погонах?
— У нас это просто, — весело отозвался он и покосился на окна. — Я тут знакомого генерала встретил. А к вам заехал кто-нибудь?
— Бог миловал.
Максим смело вошел во двор.
Варенюк под сараем забрасывал автомобиль соломой. Увидав гостя, он бросил вилы и подошел:
— Беда… Не дай бог… Комиссар, скажут, спалят.
— Ты бы заступился, милостивец, — зашептала баба. — Куда ее девать, под подол не спрячешь…
— Будьте спокойны, — ответил Максим. — Скоро выступаем. Где мой товарищ?
— Забери ты его, матерщинника, Христа ради. — Баба вошла в хату и остановилась перед печью. — Найдут его кадеты и нас на дым пустят.
— Где он? — спросил Максим, в недоумении оглядывая пустую хату.
— В трубу, сердешный, забился.
— Куда?
— Вона куда, — показала хозяйка.
Максим, изогнувшись, заглянул под чело печки, но ничего не увидел.
— Вася, — зашипел он. — Где ты, друг?
— Братишка… (Матюк.) Отогнали белокопытых? (Матюк.) — глухо, как из могилы, отозвался Васька, ив густом потоке сажи на шесток опустились его босые ноги.
— Лезь назад, — сказал Максим. — Я в плен попался и бегаю вот, ищу кислого молока, но ты, Вася, во мне не сомневайся.
— Какого молока? (Матюк.)
— Лезь выше, Христом-богом прошу, лезь выше. Скоро выступаем. До свиданья… — Он потряс друга за пятку и выбежал из хаты.
Строевые части, передохнув и закусив, уходили за станицу, в просторы степей. В полдень выступил обоз. Максим сидел на возу на горячих хлебах, во всю глотку орал на лошадей и нещадно нахлестывал их кнутом.
