Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
Но вот по проходу идет студент. Он бледен, рот крепко сжат. Милюков встречается с ним взглядом и благодушно приглаживает усы. Что может возразить ему этот молодой человек?
— Партия народной свободы обещает добиваться конституционных прав по возможности. Восьмичасовой рабочий день осуществлять по возможности. В случае надобности крестьяне получают землю по справедливой цене — сто рублей за десятину. Платите пять миллиардов рублей, и земля ваша…
Однако у этого студента голос тверд и есть ораторский навык, приводит цифры — значит, говорит не с налету, готовился. На лице Милюкова проявляется интерес. Настороженно прислушиваются и почтенные люди за зеленым столом.
Мироныч трясет затрепанным блокнотиком.
— А вот что говорит господин Милюков о войне. — Голос становится беспощадным. — Царь-батюшка страдает… Четыреста тысяч солдат уложил он, бедный, из-за лесопромышленных предприятий, которые устраивал в Корее! Два миллиарда народных денег пришлось ему, бедному, посеять в Маньчжурии и утопить в океане по этой же самой причине. Рабочих с женами и детьми принужден был он, бедный, расстрелять в Петербурге, когда они дерзко посмели огорчить его царское сердце просьбой о помощи…
Последние слова потонули в реве, в топоте ног. Топали в передних рядах благонравные чиновники, топали за председательским столом.
— Я лишаю вас слова, — загремел Вахрамеев. Он зол, он готов рвать Мироныча на части. Посметь оскорбить государя императора! Здесь ярославская дума, а не английский парламент.
На лице Мироныча терпение. Ждет, когда можно продолжать. Поднял руку, возмущенный гул стал еще сильнее.
— День девятого января раскрыл глаза рабочим. Они поняли…
Председатель швырнул беспомощный колокольчик, поискал глазами полицейского пристава. В зале творилось невообразимое. Какие-то рослые люди оставляли кресла, запружали плотной стеной проходы. Ко всему мигнул и погас свет.
Темнота усилила суматоху. В разных местах загорелись спички. Дальше ждать нечего. Мироныч спрыгнул с возвышения в зал. Перед самым носом спичка осветила озабоченное лицо Федора Крутова. Схватил Мироныча за руку, потащил к выходу.
Когда зажегся свет, публика рванулась к двери. Напрасно призывал Вахрамеев успокоиться и продолжать собрание, его не слушали. Боязливо косились на рабочих: чего доброго, бомбу кинут.
Афанасий Кропин и Василий Дерин сдерживали тучного пристава, стараясь затолкать его в проход между рядами. Пристав цеплялся за подлокотники кресел, упирался, рассерженно сопел. Самое удивительное было то, что борьба проходила молча. Пробиравшиеся к нему на выручку помощники оказались притиснутыми к стене, далеко от дверей.
Федор и Мироныч смешались с толпой и выбрались из зала. Тогда Афанасий Кропин поднял над головой шапку— пора уходить. Стараясь не отрываться друг от друга, рабочие двинулись к выходу. На улице не задерживаясь расходились в разные стороны.
Мироныча и Федора до самого склона провожали Афанасий Кропин и Василий Дерин.
В жарко натопленной комнате при слабом свете привернутой лампы сидели человек двадцать. Говорили вполголоса, больше потому, что за дощатой перегородкой спали дети. Оттуда, из полумрака, белым пятном виднелось застывшее в напряжении лицо хозяйки дома. Слушала, стараясь не пропустить ни слова, дивилась. Первый раз видела у себя столько незнакомых людей. Случалось, к мужу заходили приятели, с которыми работал в судоремонтных мастерских, приносили водку, спорили, пели песни. Эти говорили степенно, друг друга не перебивали. А по обличью видно — тоже мастеровые. О Мироныче, сидевшем в красном углу, под иконами, думала с любопытством: «Не из простых, наверно, чешет-то больно складно, как по книге. Пришел позднее, вместе вон с тем, русобородым, что пристроился на корточках ближе к порогу, — сразу к ней: „Здравствуйте, Анна Васильевна!“ Поди-ка, зараньше вызнал, как зовут. Обходительный!»
Не спускала с него глаз, все хотела понять, что он говорит. Видно, смелый, если не побоялся при всех в городской думе сказать, что воевать с Японией русскому народу вообще незачем, а если царю нужна война, то пусть он один и воюет, опыта ему не занимать — расстрелял же он безоружных рабочих перед своим дворцом.
«Господи! — безмолвно шептала Анна Васильевна. — Детишек-то неповинных за что? Малые, неразумные…»
Представила себя в той толпе под пулями, содрогнулась. Вырвалось невольно:
— Грех-то какой!
Мужчины притихли, обернулись к ней.
— Грех-то, говорю, господи! — стала неловко объяснять, совестясь оттого, что вмешалась в их разговор. — Стрелять в иконы грех… С иконами шли к нему. Не оставит господь этого…
— Не оставит? — Мироныч, прищурясь, вглядывался в ее лицо. Сказал как можно мягче. — Будем надеяться, Анна Васильевна, что и не оставит.
Пожилой железнодорожник, сидевший у занавешенного стеганым одеялом окна, заерзал на лавке.
— Тать лесной и то не решился бы на такое злодеяние, — басовито заметил он.
— Вот и выходит, что без оружия, без восстания не обойтись, — продолжал Мироныч прерванную мысль. — Вооружаться, создавать боевые дружины и не откладывать ни на один день.
— Где его возьмешь, оружие? — неуверенно спросил кто-то. — Не валяется.
В темноте угла забеспокоился парень, кашлянул смущенно.
Посмотрели на него, ожидая, что скажет.
— Я так думаю, — от волнения парень говорил хрипло, — оружие у фараонов отбирать можно. Не валяется, а по городу ходит.
Это был Костя Сляднев, которого Калачев просил прислать себе на смену. Светлый чуб спадал на крутой лоб, блестели крупные глаза.
Костя служил разносчиком в редакции газеты «Голос», был отчаянным и храбрым до бесшабашности. Раз передали ему листовки «Уроки войны». Рассовал по карманам и пошел по городу. Идет, опускает в ящики для писем, кидает через заборы. Проходил мимо полицейской части, решил, что городовым тоже полезно знать «Уроки войны». Не долго думая, свернул листовку в трубочку, приладил камешек и зашвырнул в форточку: «Нате, фараоны, читайте!»
Пришел домой, а там еще пачка дожидается — только что принесли. Говорит торопливо матери:
— Дай скорее попить чаю, жажда одолела.
Не успел за стол сесть, в дверь врываются полицейские.
— Здесь живет Минеев?
Очевидно, кто-то видел, как он бросал листовку в форточку.
Парень глазом не моргнул. Указал на флигель, где жил старик пряничник. Полицейские быстро повернули, а он свежие листовки за пазуху и стрелой из дома.
Поздно вечером его все-таки арестовали. В участке отказался давать показания — отправлен был в Коровники, в одиночку.
Просидел он в Коровниках месяца полтора. Вышел и опять стал разносить газеты, а заодно и листовки.
— И этот источник по необходимости придется использовать, — поддержал Мироныч парня. — Но в основном будем доставать через военные организации и изготовлять сами…
В дверь с клубами морозного пара вошел Калачев. Иззяб, стоявши возле дома.
— Костя, ты чего околачиваешься тут? Пригрело? — недовольно обратился он к Слядневу. — Кто сменять должен?
Передал парню шубу, встал к печке греть руки.
Расходились поздней ночью. Мироныч остался у Калачева — на своей квартире его могли арестовать.
4
На этаже тянуло запахом кислых щей, горелым. С лестницы неслось невеселое треньканье балалайки. Родным, знакомым повеяло на Артема, когда он бродил по корпусу.
Искал он Егора Дерина. Заглянул в каморку, обегал коридоры — парня нигде не было. Досадно. Отец наказал, чтобы быть вместе и как можно скорей.
Артем хотел уходить и столкнулся с Марфушей — шла из кухни с блюдом пирожков. Была в стареньком ситцевом платье, босая. Стесняясь, Артем по-взрослому поклонился:
— Доброго здоровья, Марфа Капитоновна.
Марфуша чуть не села. Прыснула смехом, обняла свободной рукой смутившегося подростка, зацеловала.
— Тёмка, родной ты мой. Совсем одичал… Капитоновна! — И опять засмеялась. — Ha-ко пирожок съешь. — Выбрала самый румяный, протянула.
Артем, не глядя, взял, разломил. Пахучий дымок шел от печева. Пирожок оказался без начинки.
— С аминем, — заметил Артем.
— Да уж какой дали, ешь, — сказала Марфуша, любуясь им. — Ни разочка ведь не зашел, как уехали из каморок. Будто чужой совсем.
— Некогда, — хмурясь, сказал Артем.
Марфуша жалостливо спросила:
— Все учишься? Чай, трудно? Долго еще?
— Последний год.
— Ну и ладно, — обрадовалась она. — Конторщиком потом поставят. Легче, и уважение есть. Ты чего тут?
— Егора ищу. Мать говорит, с работы пришел час назад, куда-то удрал. Папаня зовет.
Марфуша погрустнела, задумалась.
