Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник)
— А где, ты говоришь, была их вторая прародина?
— В районе Вислы, Одры, Лабы. Оттуда они и покатили потом в разные стороны. В основном на юг и на восток. — Леонтий утер потный лоб платком. Он охрип. Он устал от восторга. Он делился с Лидией Павловной не столько знанием, сколько восторгом от этого знания.
Она же от знания никогда наслаждения не получала. Музыка волновала ее, реже живопись. Но чаще и острее всего — безымянные таинственные токи, возникающие в результате чудесных сочетаний окружающего ее бытия и природы. Скажем — облаков и собачьего лая. Слез ребенка и гранита набережной. Дамских туфель на шпильке и запаха дождя.
Ее осенило, что и Леонтий волнует ее сейчас как некое сочетание асимметричных факторов. Вот он уселся на кухонный стол рядом с тарелкой, которую вылизал — даже нос вымазал. Радио наполнило кухню музыкой. Раковина захлебывалась водой. Вечерние солнечные ножи вонзались в беззащитные тела ленинградцев. И все это вместе взятое создавало образ ножниц для подрезки небесных роз. Розы издавали не аромат, но звук, похожий на кашель.
— Западноевропейские снобы, зануды, говорят, что славянский язык, мол, слишком, на ихний вкус, своеобразен. Ну и что? — взгляд Леонтия оцарапал Лидию Павловну. — Народ как раз и осознает себя по своеобразию своего языка…
«Слез бы ты со стола, — думала Лидия Павловна. — Неприлично сидеть на столе, на котором обедаешь. Еще и ногой покачивает. Невежа. Дикарь».
Леонтий будто услышал ее. Спрыгнул. Открыл стенной кухонный шкафчик и принялся нюхать специи в гедеэровских фаянсовых баночках.
— Душистый перец… На второй прародине наши предки назывались венедами. Венедские горы, Венедское море. Поняла — венеды. Опять «вено» — союз. Потом они начали называться анты и склавены. Гвоздика. Курри. А что такое «курри»? Перцем пахнет. Прокопий Кесарийский писал про антов: «…не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве. И поэтому и счастье, и несчастье в жизни считают общим». А это анис. Это тмин. Чабрец. Анты, тихие-тихие, в шестом веке начинают шибко топорами махать. А вот о склавенах ничего не известно. Были — и всё. Но посмотри. Скла — вены. Склад венов. Опять союз. Но, наверное, уже более сложный и более обширный. И само слово — склад — лад. Складно — гармонично…
— Перестань совать в баночки свой нос! Что ты там ищешь? — голос Лидии Павловны сорвался на крик.
— Ваниль. У тебя есть ваниль?
— Есть ванилин.
— Ванилин не то — порошок. Химия. В шестом веке анты двинулись на Балканский полуостров. Заселили Фракию, Иллирию… Ваниль — запах бабушки.
— Где ты нахватался? — спросила Лидия Павловна. Разглагольствования Леонтия ее разозлили. Что-то в них было такое, что отодвигало ее на второй план, а может быть, и вообще в дальний угол.
— Я давно размышляю, — сказал Леонтий. — Язык всегда казался мне таинственным, более таинственным, чем кровь. Возьми слово «сербы». Сербы есть в полабских землях и на Балканах, но это не означает никакой между ними прямой связи. Это метатезная форма слова «себры». Кстати, «себров» мы и сейчас имеем в белорусском — «сябры» — родичи, товарищи. В русском ушедшем — шабры. И вот когда анты пришли на Балканы, они все были себрами. — Леонтий вдруг задумался. Лицо его стало то ли обиженным, то ли испуганным. Он поднял глаза на Лидию Павловну и улыбнулся ей. — Себры, сябры, собры. «Се» означает «Мы». Мы — братья. Собратья. Одна семья. Это и есть глубинная основа славянства. Единение. Гармония. Почему это для нас так важно?
Лидии Павловне показалось, что в его глазах сейчас нет места ничему, кроме слов, — даже Богу. А если бы и был у Леонтия Бог, он бы выкатился сейчас в виде слезы и поспешил высохнуть.
— Еще голубцов хочешь? — голос Лидии Павловны был спичечно опасным.
— Спасибо. Нажрался. Кстати, «вено» по-литовски единица.
— Голова у тебя не раскалывается?
— А что? — Леонтий пощупал голову.
— Говоришь много.
— Пустяки. Вено — единица, целое. Половина — пол вена. Муж — половина. Жена — половина. Отсюда — «пол». Половые отношения. Отношения половин. Вено — семья!
Лидию Павловну подташнивало. Ей казалось, что Леонтий высыпает прямо на пол и на тахту мешки мусора. «Кошмар! Ужас! Какие-то квази-озарения», — шептала она.
А он сбросил туфли, сбросил брюки и завалился на диван.
— Язык — это фантастика, — чуть ли не закричал. — Откровенно — открываем тайны вена. Проникновенно — проникаем в тайны вена, шпионим. Конечно, сейчас «вен» суффикс. Но, имей в виду, суффиксы не с потолка взялись. — Леонтий подмигнул ей призывно и обнял за талию.
— Ты поел? — спросила Лидия Павловна, сглотнув страх.
— Поел.
— Попил?
— Нет еще.
— Дома попьешь. Проваливай!
— Ты чего? — Леонтий послушно встал с дивана; наверно, его часто гоняли таким образом. — Какая тебя муха укусила, це-це? Если хочешь знать — злая ты. У злых, это доказано, дети рождаются золотушные.
Лучше бы он не шутил так. При слове «рождаются» Лидия Павловна запылала серным пламенем.
— Проваливай! — закричала она и принялась его толкать.
— Я сам уйду. Мне не о чем с тобой говорить. Ты просто бесцветная мещанка.
Лидия Павловна боднула Леонтия головой.
— Добавь — беременная. Интересный аспект?
— Ты хочешь сказать? Ты не докажешь. Ты меня заманила в ловушку!
— Никаких ловушек. Ты нам годишься. Что, у меня подружек нет? Подтвердят, что ты у меня давно околачиваешься. Даже обещал жениться.
— Паучиха! — Леонтий надел брюки, натянул ботинки. — У меня кровь очень редкой группы.
На лестнице он остановился вдруг. Лицо его снова приобрело выражение то ли обиды, то ли испуга.
— Может быть, беда наша в том, что мы понимаем братство так полно, что не допускаем никакого инакомыслия. Может, именно поэтому Бог, этот всевластный хищник, нас так наказывает?
Лидия Павловна зачем-то надела плащ — наверное, хотела выскочить за ним и что-то выкрикнуть ему вслед. Она выскочила и выкрикнула:
— Сам ты веник.
Одна ее подруга выгнала жениха только потому, что он не хотел мыть голову шампунем — мыл детским мылом. Она швырнула в него куском мыла из окна. Но попала в детскую коляску, к счастью, пустую. Но как жених кричал: «Смотрите на нее! Квартира семьдесят один. Она убийца. Могла убить. А еще моет голову французским шампунем. Спросите, где она его берет. Товарищи, не ходите под этим окном, там бешеная!»
Другая подруга выгнала своего жениха за то, что он громко смеялся. «Это даже не ржание — это надругательство, — говорила она и делала резюме: — Все они из одной бочки. Может, когда-то и годились на семена, но сейчас только в рассольник».
А еще была у нее подруга, но это давно, в школе, — Тамарка Лямкина. Та изводила силача Власика. Врежет ему ногой по заду и тут же прижмет его голову к своей, уже вспучившейся, груди.
— Власик, детка, я от любви. Я тебя люблю безумно. Хочешь, я тебя при всех поцелую.
— Кобыла! — визжал силач Власик. — Дура! — Он занимался тяжелой атлетикой.
А Тамарке хотелось, чтобы он ее стиснул. Действительно дура.
Лидия Павловна ходила по комнате и убеждала себя, что Леонтий вовсе не шмель, а комар. Что кто-то из высших сил в Петропавловской крепости поступил безбожно, подсунув ей этого кровососа.
И, так рассуждая, услышала Лидия Павловна звонок.
Пришла мать. Бросила сумочку на диван. Подсела к машинке.
— Чья? — спросила.
— Один ненормальный принес. Утверждает, что сербы раньше назывались себры. И болгары тоже.
— Это очень важно?
— Ну мама…
Мать Лидии Павловны редко выходила из себя, и голос она повышала редко, и думать не стеснялась при людях. Она и сейчас подумала вслух:
— Лидочка, он может оказаться прав. Когда мы с папой были в Дубровнике, нашу переводчицу звали Сабрина. Что означает подруга или родственница. Так что вполне. Ты не беременная?
— Но, мама…
— А что мама-мама? Не брать же молодой здоровой женщине ребеночка в Доме малютки. Они там, несчастные, все, как один, больные. А ты же — кровь с молоком. Тебя на обложку в журнал «Здоровье».
— Но, мама. Мама, я не могу!
— Лидочка, не паникуй. На худой конец есть Соловьевский садик.
— При чем тут садик?
— При том, что там художники. Там же Академия художеств. Общага. Молодые парни. Все, как один, талантливые.
Лидия Павловна слабо возмутилась. Она располагала богатой палитрой слабых возмущений и туманных оправдательных мотивов. Но мать никогда не принимала их во внимание. Она видела дочкино счастье только в ребенке и направляла дочку к нему рукой маршала.
— Ты знаешь, как появилась Ларисочка Каракулян? Тети Лялина дочка. Да… Это уже потом тетя Ляля вышла замуж за Каракуляна. Ему позарез нужна была прописка. Но мужик он неплохой, не спорю. А Ларисочка появилась на годик раньше. Тетя Ляля уже разуверилась, что на ней кто-то женится. И вот пошла она в Соловьевский садик. Ночь. Села она на скамейку, сидит и смотрит. И смекает. Да, тут риск есть. Если пьяный идет, она быстро к румянцевскому обелиску. Если группа пьяных, она опять быстро к обелиску. Вроде ждет кого-то. Но вот видит — кудрявый и не пьяный, с глазами узкими — вроде японец. Наверно, кореец. «А-а!» — сказала тетя Ляля сама себе и горько заплакала. «Девушка плачет? Девушка больной? Где девушка болит? Тут болит? Тут болит?» Начал он ее гладить, жалеть, утешать. От этого и Ларисочка. Правда, не от того парня. Пришлось тете Ляле еще раз в Соловьевский садик идти. Я ей говорила: «Не пристрастись». Я уже замужем была. Я тебе скажу, время было тяжелое… — И, как всегда, при воспоминании тяжелого голодного послевоенного времени глаза матери затянулись странным счастливым туманом.
