Никита Павлов - Чужаки
— Да потому, что наши союзники до подлости умны.
Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.
— Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?
Полковник махнул рукой:
— Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.
— Так не из-за этого ли, главным образом, гибнут миллионы наших солдат? — чувствуя, как к сердцу подбирается ужас, спросил Калашников чуть слышным голосом.
Полковник нервно шагнул в сторону стола и медленно произнес:
— Да. Мой дядя, генерал Янушкевич[7], считает, что это так.
Подавленный всем услышанным, Калашников молчал. Он, казалось, забыл о присутствии полковника. Его душила злоба.
— Какая подлость! Какая подлость… — заговорил он наконец. — В самом деле, разве французскому послу жалко крови русских солдат? Но почему же молчат наши руководители? Неужели они до сих пор не поймут этого?
Полковник ехидно улыбнулся, потом ответил:
— Вы слишком многого хотите, мой друг. Не забывайте, французская буржуазия очень богата. Она осыпает золотом царских министров. Они у нее на поводу.
— Можем ли мы еще верить в победу? — спросил Калашников.
— Да, безусловно, — очевидно, убеждая самого себя, ответил полковник. — Слишком много принесено жертв, чтобы отказаться от этого. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы победим. Однако нам придется пережить еще немало тяжелых разочарований. По крайней мере, до тех пор, пока не будет усилена власть великого князя.
— Значит, вы считаете, что судьбу России будет решать главнокомандующий русской армией, а не правительство и не народ?
— Сейчас исход войны и судьбу России должны будут решать военные руководители.
— А народ? — снова Переспросил Калашников.
Полковник недовольно пожал плечами.
— Народ, батенька мой, никогда еще не решал судьбу государства. Она всегда решалась только при его помощи.
Я не сомневаюсь, что и на этот раз все решится таким же способом. Да и вопрос-то, как видите, идет не о народе и не о правительстве, а всего лишь о том, что нужно укрепить власть тех людей, которые свободны от немецкого влияния и пока еще не куплены французами. Вот и все.
Расставшись с полковником, Калашников долго не ложился спать. Он хорошо понял, к чему стремится полковник.
— Хочет укрепить монархию через власть военного сапога, — шагая по комнате, шептал Калашников. — Но ведь сами они потом будут делать то же самое, что делается сей час. Великий князь? Главнокомандующий? Ему, видите ли, не хватает власти! А кто же, как не он, бросает в бой неподготовленные армии? Кто же, как не он, заставляет их без винтовок и снарядов прорываться к Берлину, чтобы гибелью миллионов наших солдат дать возможность французскому командованию закончить вооружение своей армии и дождаться прибытия английских войск? Вот оно, подлое засилье иностранцев-чужаков и не менее подлое и глупое лицо наших хозяев, о котором неоднократно и совершенно справедливо говорил мне Ершов, — невольно признавался Калашников. — Французской армией командует генерал Жоффр, а русской — французский посол. Чего же может ожидать от этого Россия? Разгрома и истребления всех ее сил? Да, это наш удел. И мы его дождемся, если ничего не будет сделано для изменения руководства государством. И, конечно, не такого изменения, о котором думает полковник, а более решительного.
Калашников позвал денщика и послал его за Луганским. «Нужно, чтобы солдаты знали, что делается на фронте, — решил Калашников. — Пусть растет справедливый народный гнев. Наша родина нуждается в искуплении».
Глава сорок седьмая
Алеша начал войну в Пруссии в конце 1914 года и был живым свидетелем гибели десятой армии в Мазурских лесах и болотах… На его глазах польская и литовская земли были устланы сотнями тысяч трупов русских солдат. Он видел, что в пехотных полках, сражавшихся с прекрасно вооруженным противником, по крайней мере половина солдат не имела винтовок. Под градом пуль и шрапнели безоружные солдаты терпеливо ждали гибели своих товарищей, стоящих впереди, чтобы потом взять выпавшее из их рук оружие. Ужасны были эти побоища при безмолвной артиллерии и безоружной пехоте.
Среди солдат распространились слухи об измене лиц царской фамилии и военного министра. Когда эти слухи дошли до Алексея, он весь закипел от гнева и негодования. Выбрав удобный момент, спросил у Калашникова:
— Василий Дмитриевич, неужели это пройдет даром.
Неужели они так и не ответят за реки солдатской крови.
Обращаясь к Калашникову с этими словами, он искал ответа на вопрос, где же найти выход из того страшного водоворота, в котором он носился, словно маленькая, бессильная песчинка.
Хмурясь и смотря в землю, как будто бы он был сам виноват в этой трагедии, Калашников ответил.
— Такие дела, Алексей, бесследно не проходят. Ответят, да еще как. — Он помолчал и подняв глаза на Алексея добавил: — Порукой этому народ и его прозрение. А мы должны всячески ему помогать.
Через несколько дней после разговора Алексея с Калашниковым, едва не погиб их полк. Весь предшествующий этой страшной катастрофе день дивизион вел напряженный бой с немецкими батареями. К вечеру артиллеристы узнали, что дивизион вместе с полком отрезан и оказался в ловушке. Неприятель захватил последнюю проезжую дорогу. Отступать теперь можно было только через болото, но проходимо ли оно — никто не знал.
Посланная вперед разведка еще не вернулась, а командованию полка было известно, что противник движется быстро и все, кто в течение ночи не успеют перебраться через болото, вынуждены будут утром сдаться противнику.
Командир полка, раненный в ногу осколком снаряда, на все уговоры начальника штаба не разрешать полку двигаться в глубь болота до тех пор, пока не будет отыскано удобное для прохода место, неизменно отвечал:
— Ждать мы не можем. У нас нет времени. Утром полк будет уничтожен или его вынудят сдаться. А для русского солдата лучше смерть в болоте, чем позор в плену.
— Но у нас нет материалов мостить гати, а их впереди, должно быть, несколько, — делая последнюю попытку уговорить командира, доказывал начальник штаба.
— Нет материалов? Это чепуха. У нас есть обоз, одежда, лошади, наконец. Русские солдаты Альпы переходили, а тут только болото. Ерунда какая…
— Вот и поехали тонуть, — горько усмехнулся Федя, когда орудия потянулись в темноту. — Отъедем от немцев подальше и кверху колесами — бултых…
— Снаряды остались… Жалко, — тужил кто-то из артиллеристов. — Перестрелять бы их сначала, а потом бы уж и концы отдавать.
— Стреляй, пожалуй, толк-то какой? Сорок снарядов осталось, а немец начнет потом чехвостить — небо с овчинку покажется.
Так переговариваясь и с трудом подвигаясь, шли они около орудий до тех пор, пока первая упряжка не остановилась перед гатью.
Калашников вызвал к себе командиров. Когда сошлись, отрывисто приказал:
— Орудий нам не спасти. Болото непроходимо. Приказываю снять замки и каждый отдельно бросить в гать.
Пушки столкнуть в самые топкие места. Прислугу посадить на коней. Повозки и все, что годно для строительства моста, передать саперам.
Пока артиллеристы выполняли приказ своего командира, саперы и обозники строили мост, используя для этого мешки, брички и телеги. Переправляясь через этот мост, кое-кто из артиллеристов пожалел, что поторопились утопить орудия. Мост был вполне годен для переправы артиллерии.
За первой гатью оказалась вторая. Мост через эту гать строить было труднее. Все более или менее подходящие материалы были уже израсходованы. Чтобы не мешать движению людей и обоза, Калашников отвел своих солдат в сторону.
Передвигаясь в темноте, солдаты тихо переговаривались:
— Дождемся утра, немец всех перестреляет. Будто на ладошке красоваться будем. Вода, куда спрячешься?
— Конечно, перестреляет. Пробиваться бы надо, чего стоять-то?
— Легко сказать пробиваться! Не на крыльях ведь…
Прислушиваясь к разговорам солдат, Алеша вспомнил, как на Урале они переправлялись с дедушкой через такую же гать. Он поделился своими соображениями с Федей Зуевым. Потом они отдали коней Мише и ушли к обозу. А через каких-нибудь полчаса оба принесли по дощатому плотику.
— Благослови, владыко! — засмеялся Алеша, вставая на спущенный плотик. Второй плотик он положил за первым и так, перекладывая плотики, перебрался через гать.
