Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)
Скоро в клуб вбежал Сыроваткин вместе с запыхавшейся медицинской сестрой. Она ловко, одним движением плеч сбросила надетое внакидку пальто, наклонилась к Аникею и, закатав рукав его рубахи, быстро сделала укол в бледную пухлую руку; Лузгин чуть поморщился от укола, невнятно пробормотал что-то, но в сознание не пришел — по-прежнему лежал с закрытыми глазами.
В дверях показался Шалымов с кнутом в руках, запорошенный пушистым снегом.
— Давай, мужики, которые покрепче! — скомандовал Ворожнев.—Да не хватайте как попало — человека понесем, а не бревно!
Он ничего не сказал взявшемуся помочь Дымшакову, но зато оттеснил плечом щуплого Сыроваткина.
— Ты-то хоть, Пашуня, не лез бы под такую тягу! Не по тебе она. В нем ведь без малого центнер весу будет.
— Ежели бы он мертвый был, тогда другое дело,— охотно пояснил кто-то из мужиков.— А живой он завсегда тяжельше...
— Ну ты, не каркай там! — огрызнулся Никита и махнул рукой.— Берись половчее, ребята!
Но Сыроваткин внял совету Ворожнева- только наполовину. Как только четверо мужчин, осторожно подняв Аникея за плечи и ноги, понесли его к выходу, кладовщик протиснулся между теми, кто шел сзади, и, хотя в том не было никакой нужды, стал поддерживать председателя за сапог.
— Заносите головой к передку! — распорядился Ворожнев.— Шалымов, ты что, не мог помягче настелить? Взаймы взял соломы-то?
— Торопился, недосмотрел,—оправдывался бухгалтер, Наконец Лузгана бережно уложили в широкие розвальни, и Никита сам принял в руки вожжи. Сыпал легкий снежок, около клуба еще толпились и глухо гудели. собравшиеся в кружок колхозники, где-то на другом краю Черемшанки горланили песню, задыхалась на холоде сиплая гармонь.
— Шалымов с Мрыхиным, садитесь в сани, доглядывайте за больным,— сказал Ворожнев.— Я поведу подводу. Прохор, ты тоже пойдешь с нами, поможешь в дом внести.
— А я куда? — с тоскливым заискиванием спросил Сыроваткин.
— Ты? — Никита немного подумал, потом мотнул головой.— Беги что есть духу, упреди Серафиму, а то как бы еще с ней не пришлось возиться...
Ничего не сказав на прощанье стоявшим около саней Дымшакову и Ксении, Ворожнев повернулся к ним спиной и тихо тронул вожжи.
Едва розвальни поравнялись с домом председателя, как из распахнутых настежь освещенных дверей выскочила простоволосая Серафима, чуть не сбила с ног Прохора Цапкина, завыла в голос.
— Да цыть ты! — прикрикнул на нее Ворожнев.— Что ты заголосила, как по покойнику?
Но Серафиму не урезонил его злой окрик, она лезла прямо к лежавшему без памяти мужу, цеплялась за полы тужурки, билась головой о его грудь.
— Да уймите вы ее, окаянную! — выходя из себя, приказал Ворожнев.— Я для чего тебя послал, Пашуня? С одной бабой не можешь сладить? Оглуши ее валерьянкой или еще какой отравой, но чтоб она из меня не тянула тут душу. У меня тоже нервы есть!
Серафиму силой оттащили от подводы, ввели в дом. Когда Аникея внесли в горенку и положили на кровать, она перестала плакать и начала неторопливо стягивать с него сапоги.
— Ну что ж, мужики, вам пора на покой,— отпуская всех, сказал Никита.— Я уж здесь один побуду, подежурю около брательника, пока доктор из района не приедет. Будем надеяться, что все обойдется, организма у него все ж не слабая.
Горенка опустела, и сразу стало слышно, как размеренно, успокаивающе постукивают ходики, поскрипывает ставней ветер.
Попросив Серафиму что-нибудь приготовить на ужин, Никита подошел к висевшему на стене черному ящику телефона и закрутил ручкой.
— Куда это ты надумал звонить, Никита? — услышал он вдруг голос Аникея и, словно обжегшись, выпустил ручку аппарата.
— Ну и напугал ты меня до смерти, брательник! — шумно вздохнув, признался Ворожнев.— Прямо душа ушла в пятки!
— Рано ты ее прячешь так далеко.— В голосе Аникея чувствовалась ласковая усмешка.— Подь сюда, хватит хоронить меня.
Вороягаев присел на край кровати и недоуменно уставился на улыбавшегося и хитро прищурившегося больного.
— Ну как, здорово я учудил? — спросил Аникей.
— Как учудил? — Никита часто заморгал ресницами.— Разве ты по-нарочному падал?
— Нет, поди, по-взаправдашнему! — Аникей хмыкнул в кулак.— Да что я, девка на выданье, чтоб ни с того ни с сего в обморок хлопаться?
— Ух ты, дьявол тебя забери! — вспотев от восхищения, ошеломленно протянул Никита.— Да как же ты это?
— Приспичит — и не такое сотворишь! — С лица Аникея сошла наигранная веселость, он помрачнел.— Надо будет — и кверху ногами станешь и закукарекаешь.
— Так ты же натуральным трупом лежал! — еще не придя в себя, восторженным шепотком продолжал Ворожнев.— Уж на что я на слезу скупой, а тут прямо чуть не заревел от перживания!.. Ну, думаю, завязывай теперь горе веревочкой... Постой! — хлопнув себя рукой по лбу, вспомнил он.— А графин-то ты, верно, нечаянно свалил?
— Зачем нечаянно? — сказал Аникей, которому, похоже, надоело неуместное любопытство.— Через графин тот мне, может, больше всего и поверили. Тут не только графин стащишь, но и всю посуду перебьешь, если понадобится. Дом свой подожжешь, лишь бы из другого огня выскочить... Эх, Никита, нашел о чем жалеть! Да надо будет, Мы завтра сто графинов купим почище этого. Боюсь, как бы нас самих теперь не стащили с колхозной скатерти да не разбили вдребезги!
— Гиблое дело! — согласился Ворожнев.— Одна передышка осталась — твоя болезнь. Но год же целый ты хворать не будешь, рано или поздно придется поправляться,
— Раньше смерти помирать не будем.— В лице Аникея появилось знакомое Ворожневу упрямое и властное выражение.— С утра запрягай Серого — пускай Мрыхин катит в район к Коробину и нагонит на него страху.
— А если он заупрямится?
- Мрыхин, что ль? Л с какого резону? На чьи деньги ом каждый раз опохмеляется? Неужто он думает, что если нас спалят, то его им божницу посадят и молиться будут?
Порядок! — Понимающе качнул головой Никита.— И случае чего я эту инструкцию ему втолкую...
Па обратном пути пусть захватит доктора,—распорядился Аникей.— Хотя, я думаю, Коробин сам догадает-ся кого-нибудь прислать. И еще вот что — чуть свет зови ко мне Шалымова и зоотехника.
Никита опасливо покосился на дверь, за которой гремела посудой Серафима, подмигнул.
— А твоей благоверной откроемся?
— Ни в коем разе! — сурово остановил его Лузгин.— Кроме нас двоих, никто не должеи... Баба что сито: ничто в ней не держится. Или не утерпит, или по глупости похвастается кому. Так что давай втихую...
Вперевалочку, по-утиному ступая, Серафима внесла в горенку сковородочку с яичницей, поставила на металлический кружок на столе.
— Очухался наш хозяин,— тихо сказал Никита.— Полегчало ему... Только ты не завизжи от радости, а то с тебя станет!
Жена робко подошла к кровати, погладила Аникея по лежавшей на одеяле руке, горестно завздыхала:
— Что же ты это, Аникеюшка, надумал? Изводишь себя для людей, а заместо благодарности...
— Ладно, не расстраивайся, Сима,— успокаивал ее Аникей.— Руби утром голову курице да вари понаваристее суп, чтоб мне поскорее на ноги встать, а там мы еще посмотрим, кто кого!
Утром его разбудил нудно зудевший на кухне, как осенняя муха о стекло, голос Зябликовой. Аникей быстро обмотал голову полотенцем, напустил на лицо страдающее выражение, тихо застонал.
— Что с тобой, Аникеюшка? — вбежав в горенку, испуганно зашептала Серафима.— Плохо тебе?
— Сей-час... нрой-дет,— словно с трудом ворочая языком, натужно постанывая, ответил Аникей и минуту полежал с закрытыми глазами.— Кто это там пришел?
— Фенька это, зоотехник. Да не к спеху, невелик начальник — может и потом прийти.
— Нет, давай ее сюда. Отпустило уже. Дело не терпит...
Зябликова вошла осторожно, оглядываясь, точно боялась кого-то разбудить, но, едва увидев лежащего в кровати председателя, по привычке затянула свое.
— Это что ж такое, Аникей Ермолаевич!' Захожу нынче чуть свет на ферму, и на тебе — одни сплошные безобразия.
Аникей хорошо зпал манеру зоотехника начинать любой разговор с жалобы на кого-нибудь — на заведующего фермой, на ветеринарного врача, па доярок. Лицо у нее при этом всегда было обиженное, недовольное, словно ей незаслуженное оскорбление нанесли. Сегодня Лузгин не дал ей выговориться, остановил в самом начале:
— Перестань ныть, Феня! Верю, что ты и за хозяйство болеешь, и с утра все обежала. Сядь вон на стул да послушай.
Зябликова послушно присела к столу, вынула из кармана жакетки блокнот и карандаш; худощавое, постное лицо ее застыло в напряженном внимании.
— Перво-наперво перетасуй обе фермы,—говорил, точно диктовал, Лузгин.— Тех первотелок, что получше, переведи в коров, и пускай они по всей форме числятся за доярками, а тех, что похуже,— загони на старые конюшни...
