Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
— Игорю трудно? — стряхнув оцепенение, спросил он. — Полезно, а не трудно! Полезно!
Оба мальчика наклонились к окну — Валерка показывал и что‑то объяснял Игорю, а тот внимательно смотрел, прижавшись к нему плечом. Товарищи… Всколыхнулась, ожила в Аристархе Ивановиче надежда. «Я слишком преувеличиваю все, — сказал он себе. — Дети разные, у каждого свои недостатки. Я недопустимо преувеличиваю».
И все‑таки на душе было неспокойно.
Въехали в Громовку. Одноэтажные домики, унылая улица без тротуара, акация, молодые листья которой уже успели запылиться. Редкие флаги в честь Дня Победы…
Городом Громовка стала недавно, шесть или семь лет назад; с какой гордостью читал Аристарх Иванович коротенькое сообщение об этом!
Много домов сохранилось с довоенных времён: бои не гремели здесь, немцы взяли посёлок без единого выстрела и так же, без единого выстрела, оставили его — за сутки до того, как на зелёных грузовиках въехали наши; ни одного танка не прокатило тут за долгие месяцы войны.
Читая, уже взрослым, книги о партизанах и подпольной работе, Аристарх Иванович с беспокойным удивлением думал о посёлке, в котором прошло его глухое и бесполезное отрочество. Неужто же не было никакого сопротивления? Сколько мальчишек, знал он, помогали взрослым в их тайной, ни на миг не затихающей борьбе, а здесь…
Рядом с Аристархом не было никого, кто нуждался бы в подобной помощи. Немцами тяготились, ненавидели немцев, ждали прихода наших, но, кажется, никому и в голову не приходило, что можно как‑то вмешаться в ход борьбы. Война была где‑то далеко — непонятная, жестокая, существующая сама по себе, от простых смертных не зависимая. И те немногочисленные немцы, что расквартировались в посёлке, имели к ней столь же косвенное отношение, как и громовские жители, которые сажали картошку, перегоняли брагу на самогон, сплетничали, растили детей.
Живший у них пожилой плешивый немец угощал Аристарха и его шестилетнюю сестру шоколадом, а матери помогал окучивать картошку — делал это ловко и с откровенным удовольствием. Были другие немцы, злые, их ненавидели и боялись, но только много лет спустя Аристарх Иванович осознал, что ведь все они — и добрые, и злые — были врагами его Родины, и он обязан был ненавидеть их независимо от их личных качеств. Отчего же даже теперь, пусть с запозданием в три десятилетия, не проснулась в его душе эта ненависть?
С ужасом думая о возможной будущей войне, страшился прежде всего не угрожающих человечеству последствий, а физической гибели Игоря, себя, своих близких, боялся голода и неудобств. Это — мелко и недостойно, понимал он, но он мог лишь утаить свои чувства, только утаить. А что если все остальные чувствуют то же, что он, и так же, как он, скрывают это? Быть может, лишь небольшая кучка избранных переживает боли человечества, как свои собственные? Ему хотелось, чтобы Игорь был в числе этих избранных.
Освещённые солнцем колонны школьников вспомнились ему. Чем‑то нереальным казались они теперь, каким-то беззвучным видением…
— Выходим? — вопросительно сказал Петя, и Аристарх Иванович, вздрогнув, поднялся.
Шли по центральной улице. На покосившейся клумбе перед Домом культуры цвели анютины глазки.
До войны отец работал здесь баянистом. Весь посёлок знал его не только в лицо, но и по фамилии: частенько появлялась она на афишах. «Вечер проводит баянист-культорганизатор И. Есин». Маленький Аристарх с гордостью перечитывал это всякий раз, когда шел мимо. В клуб его пускали беспрепятственно, и он по–хозяйски разгуливал всюду — в зрительном зале, фойе, в полумраке пустой таинственной сцены, задёрнутой занавесом, на котором красовались с наружной стороны золотые серп и молот. Ему нравилось на виду у всех стоять за спиной отца, смотреть, как разлетаются мехи баяна. Наклонившись, вполголоса говорить что‑то.
Сейчас, спустя столько лет, как понять, хорошо ли играл отец? По–видимому, не очень, потому что где было учиться ему? Но тогда он считался не только прекрасным баянистом, но и единственным в посёлке авторитетом в вопросах искусства. Это давало ему право носить тёмные очки, изъясняться длинно и не слишком вразумительно и конечно же наградить детей экзотическими именами — Аристарх и Маргарита. Бывая в Светополе, неизменно привозил ноты, в которых ничего не смыслил. Купленные на казённый счёт, аккуратной стопкой высились они в фойе на этажерочке, возле которой играл он. В перерывах между танцами баянист–культорганизатор вдумчиво их просматривал.
И все‑таки способности у Ивана Есина были — Аристарх Иванович судил об этом по той лёгкости, с какой отец, помнилось ему, разучивал с пластинок новые мелодии.
Иногда он играл для приработка на семейных празднествах — свадьбах, днях рождения, и там, где играл он, в центре внимания были не именинник или жених с невестой, а Иван Есин. Это считалось шиком — пригласить Есина в дом на торжество.
Раз или два брал с собой Аристарха. У отца всегда было почётное место за столом, он с увлечением пил и ел, и никто не решался напомнить о его обязанностях. Баян величественно стоял в стороне, на специальной тумбочке с чистой салфеткой. В почтительной тишине произносил Иван Есин тосты — их выслушивали не дыша. Потом на него снисходило вдохновение, и он играл.
Незадолго до войны отец с торжественностью начал обучать игре сына, но маленький Аристарх отлынивал от уроков; давая их, отец был напыщенным и нетерпимым и умудрялся запутать даже то, что Аристарх знал уже.
Баян отец боготворил — ухаживал за ним, лелеял, а сын тайно ненавидел этот капризный и загадочный инструмент: не мог, должно быть, смириться, что после отца баян был главным существом в доме. Эта ревнивая неприязнь, однако, не мешала маленькому Аристарху греться в лучах славы, что исходили от отца и его волшебной машины.
Война вошла в их дом как событие, которое сулило большинству беды и лишения — большинству, но не им лично, не семье Ивана Есина: к тому времени Иван Есин твёрдо уверовал в свою исключительность. Он полагал, что музыкальный инструмент, сказочно преобразивший жизнь средненького столяра, и теперь не оставит его в беде, а легко и безопасно пронесёт поверх всех испытаний. Когда пришла повестка, он счёл её недоразумением. Надев полосатый костюм, в котором проводил вечера отдыха, решительно отправился в военкомат. Мыслимо ли его, единственного в посёлке человека искусства, отрывать от посёлка? Да и вообще смешивать с рядовыми гражданами?
Домой возвратился скоро. Он был возбуждён, плечами пожимал и все повторял, что докопается, чьи это козни. Ходил к людям, которые в его представлении имели вес и которые раньше благоволили к нему, ходил в организации, но стремительно и трудно развёртывалась война, и никому не было дела до суетящегося поселкового музыканта в полосатом костюме. Он все ещё посмеивался и пожимал плечами, но в глазах его, утративших снисходительность уверенного в себе человека, поселилась растерянность. Даже на вокзале, уезжая на фронт, держался в стороне от остальных. Таким огромным рядом с его щуплой фигурой выглядел зачехлённый баян. Он был в тёмных очках — вещь в то время редкостная; никто в посёлке, кроме Ивана Есина, не носил тёмных очков. Считанные минуты оставались до отправления поезда, а он не снимал очков, и мать, сжимая руки детей, преданно и жалко смотрела сквозь слезы в непроницаемые мёртвые стекла.
— Ты пиши… — повторяла она. — Ты как приедешь — напиши.
Он молчал — тонкие спёкшиеся губы так и не разомкнулись. А рядом другие женщины и дети провожали других мужчин; женщины плакали, как и мать Аристарха, но мужчины были веселы и беспечны, они говорили добрые слова, и, глядя на них, Аристарху казалось, что этим сильным людям не грозит и части той смертельной опасности, какая подстерегает отца…
Просунув между штакетинами руку, толкнул задвижку, и калитка открылась. Панически залаял Барин, цепью зазвенел, но узнал их и сделал, хитрюга, вид, что приветствует, а вовсе не пугает. И все же ближе чем на полшага Игорь не дерзнул подойти: Барин его недолюбливал. Помнил, видать, давние обиды.
Матери дома не было. Ключ, как обычно, лежал на ящике под клеёнкой, но Аристарх Иванович лишь пощупал его и, оставив на крыльце сумку с гостинцами, медленно пошёл по участку. Мимо грядок лука и редиски, мимо неглубокого парника — вовсю уже цвели огурцы, — мимо кустиков помидоров, заботливо поддерживаемых белыми планками.
С наслаждением втянул весенний запах зелени и разрыхлённой политой земли. Где‑то читал он о чувстве, похожем на то, что испытывал в эту минуту…
За выбеленными стволами вишен и персиковых деревьев желтел некрашеный забор. Мать поставила его нынешней весной; прежний, довоенный, покосился и сгнил, а кто заменит, если единственный в доме мужчина не приспособлен к такой работе? И опять, по привычному уже кругу, мысль переметнулась к сыну. В Игоре тоже нет мужской сноровки. Да и что есть в нем? Все так же стоял в полушаге от вытоптанного собакой круга — маленький человек в коротких штанишках. В полушаге, не ближе.
