Алексей Ельянов - Просто жизнь
Почти на каждом карбасе стоял основательный, стационарный мотор и не были убраны ни весла, ни бачки с бензином. „Все тут просто, открыто, как и двери домов“.
Что-то и Дедово здесь должно быть. Может, вон тот, с острым, устремленным вперед носом, или вот этот… еще новый, устойчивый, с широким валом?
— Это чей карбас? — крикнул Петр мальчишкам и услышал:
— Дядьки Саши будет.
Петр подтянул лодку за толстую цепь, прыгнул на сиденье, заскочила и собака и сейчас же привычно разлеглась на носу полукольцом, поглядывая то на Петра, то на воду, вдаль. И так захотелось завести мотор и отправиться в море хотя бы на полчаса, что Петр не сдержался, дернул заводной ременный шнур. Звуки глухих выхлопов разлетелись во все стороны и до краев наполнили высокую чашу бухты. Поднялись чайки с камней, оглянулись мальчишки.
Петр шестом оттолкнулся от берега, сел за руль, увеличил обороты мотора и мягко заскользил по легкой зыби. Поплыли вспять берега, остался позади почтовый катер.
Управлять было легко. Покой, просторы моря, красота берегов, суровых серых скал, величавая стройность сосен, карабкающиеся вверх дома, амбары, скудные садики возле домов, огороды с медными пятнами осени вновь поразили Петра, — такого не видел он и больше не увидит ни в каком другом месте. Вспомнился спор на сеновале — сносить или оставлять навсегда эту старину со всеми ее достоинствами и неудобствами. Что будет здесь через сто, двести лет? Высотные каменные дома? Гостиницы и рестораны?.. Трудно было это представить. Хотелось, чтобы навсегда сохранилась эта своеобразная красота древнего северного поселения. Только от них, от этих вот мальчишек зависит, останется ли жить Гридино с его чеканной посудой, с кадрилями и „Пахомушкой“, с приметами и обычаями старины, с понятием „я местный“ — значит, кровно сросшийся с этой суровой скалистой землей, с поморским делом, с отчиной и дедовщиной. И Петр от всего сердца пожелал мальчишкам, чтобы они, воспринимая новое, не крушили, не увечили старое, а нашли бы разумное и любовное продолжение всему лучшему.
Вот уже горло бухты, два мыса друг против друга. Звук мотора усилился, сжался и вдруг вылетел на простор, на волны открытого моря. И, оказавшись в его власти, Петр уже не мог отправиться назад.
Он пошел вдоль берега, густо заваленного ошкуренными бревнами, — наверно, они падали когда-то с лесовозов или шторм разбивал плохо связанные плоты. Впереди был новый залив и знакомые черные скалы с крестами удачи, туда и направился карбас. Волны звонкими шлепками били в правый борт, прохладный ветер порывами хлестал по лицу, бугристый пенистый бурун торопливо оставался за кормой.
Оказалось, что к скалам пристать невозможно. Черные, гладкие, с коричневыми прожилками, с одной стороны они круто уходили в воду, а с другой были окружены мелями и выступами. Только в одном месте открывался узкий проход, по которому Петр не решался идти к берегу. Он предпочел не рисковать, заглушил мотор, стал рассматривать внушительные сооружения из бревен. Кресты были скреплены у основания широкими колодами, срубами. „Удача должна быть основательной, а благодарность судьбе видна со всех сторон, чтобы отовсюду разглядел ее слишком занятый своим огромным царством бог морей“, — улыбнулся про себя Петр. Сюда, наверно, приезжали и приезжают купаться мальчишки, и когда-то Александр Титыч, русоволосый Сашка, Сашок, нырял, прыгал со скалы „солдатиком“, и потом его дети, и Анюта. Он легко представил, как она — стрючок с посиневшими губами — прыгает: „Нырнем?“
Петр попробовал воду рукой, она была студеной, обжигающей, густой, наполненной вечерним солнцем, его светом, но не теплом. Петр омыл лицо, шею и представил, будто прыгнул он в волны и саженками, по-собачьи, как придется, добрался до скал, нашел уступы, вскарабкался вверх на четвереньках, а через несколько минут уже бегал, кричал, подобно чайкам, взлетевшим с камней. „Благодарю тебя, вода, небо и солнце, за жизнь“.
Джек перебрался с носа на корму, стоял, поскуливая, подняв умную лобастую морду.
Начинало темнеть, пора было поворачивать к дому, длинный скалистый мыс, за которым Гридинская бухта, со стороны моря показался неожиданно далеко. Петр ухватился за деревянную засаленную ручку заводного ремня, дернул посильнее, послышались чихания и выстрелы. Дернул еще раз, мотор взревел и заглох и больше не заводился.
Надо было проверить, почистить карбюратор или взглянуть на свечу, снять нагар, но под рукой не оказалось никаких инструментов. Петр обыскал всю лодку — ничего похожего. Тогда он стал искать по карманам перочинный нож, и того не нашлось, одни монетки — серебро да медь. Он попробовал „двушкой“ отвернуть винты карбюратора, долго приспосабливался, напрягался, но толку было мало. Снова начал раскручивать маховик, дергая что есть силы ременный шнур. Мертвое молчание и сгущающаяся темнота вокруг. „История, — подумал Петр. — Неужели придется грести веслами?“
Пока он возился с мотором, массивный карбас отнесло в море, и надо было спешить выгребать к берегу, где поменьше ветер и морское течение.
Два длинных узких весла, выструганных из цельных лесин, Петр вложил между отполированными деревянными колышками на борту, сел и взялся за дело. С первых же взмахов он понял, что работа будет трудной, изнурительной, на несколько часов.
Пока были свежими силы, вода кругами ходила под лопастями весел, карбас тяжело переваливался с волны на волну, Петр оглядывался, туда ли гребет и далеко ли до берега. Далеко, даже слишком. „Чертова посудина! И сам болван! Ни у кого ни о чем не спросил, никому ничего не сказал, теперь греби, выгребай, как галерный каторжник…“
Море темнело, суровело. Отчаяние сменялось безразличием. Приходили и такие минуты, когда хотелось отбросить весла и сидеть смирно, отдавшись волнам, течению и все более крепчавшему ветру, или забраться в самый угол кормы, обнять собаку, укрыться лоскутом брезента и уснуть — будь что будет.
Джек как будто понимал, что происходит. Он то пристально смотрел на Петра сострадающими глазами, то обнюхивал мотор, то повиливал хвостом и подбадривал, то с покорностью ложился на дно карбаса, мордой на лапы, и терпел, пережидал, потом перебирался на нос и вглядывался в далекий берег. „Ну, что, Джек, впервые ты с таким олухом? Терпи, выгребем!“ — успокаивал его Петр, радуясь близости живой души. „Выгребем, выгребем, надо уметь выгребать“, — повторял он с каждым взмахом.
Никогда еще Петр не оказывался в таком положении, чтобы от его сил, упорства и воли зависела жизнь. Он понимал, что это не самый крайний случай, — спохватятся, спасут. Но тяжелая густая вода была рядом. Белое море, все говорят, схватывается штормом внезапно, слепые случайности подкарауливают со всех сторон, и что им стоит все повернуть, перевернуть, опрокинуть…
Петр слышал стук своего сердца, ощущал бег крови, она билась, пульсировала в висках, в мышцах рук, ног, спины, и простейшие движения, с помощью которых он продвигался к дому, порой становились для него чудом, не механическим движением рычагов, а удивительной, слаженной работой каждой мышцы, кости, всякой жилки, как будто бы хорошо понимающей, что ей надо делать, как получше отдать силу и ловкость и еще оставить в запасе энергию на будущее.
И чем сложнее становилось продвижение вперед, тем чаще Петр уговаривал, молил руки, плечи, мускулы, пальцы, каждую частичку своего тела потерпеть, поднажать, постараться, не подвести. Он теперь, как никогда, явственно ощущал, что энергия его движений, даже самой его воли распределена по всему его телу, она в нем и вне его, — ветер, темнота, небо и звезды втекают в него с каждым вздохом, а с каждым погружением весел уходит в море отработавшая, сделавшая свое дело энергия жизни. Радость, счастье, даже восторг испытывал Петр, поймав в себе какую-то волну, на которой начинали говорить, петь, отчаиваться и обнадеживать все „передатчики“ и „приемники“ его тела и души. Но так было недолго. Надо было выгребать, выгребать. И, сняв куртку, он отталкивался лопастями весел изо всех сил, а карбас будто стоял на месте. Казалось, что его все еще уносит в море течением и волнами. Ломило спину, а Петр наваливался на длинные весла теперь уже с отчаянием и тупой остервенелостью: „Выгребу, выгребу…“
Взмокла рубашка, под судорожно сжатыми пальцами горели мозоли. Кричи не кричи, до берега далеко, густая темень непроницаема уже ни для глаз, ни для крика. Поселок за высокой скалистой горой, и только утром, быть может, начнутся поиски. А к тому времени, если опустить весла, отливом далеко унесет в море.
Петр попробовал еще раз завести мотор, спешил, ярился, несколько раз хлестнул себя случайно заводным шнуром по рукам и щеке. Сел, опустил голову в ладони. Глупо, глупо и страшно было покачиваться в бессилии, в ожидании чуда или какого-то выхода. Начался тихий звон в ушах, он все разрастался и разрастался до гула. Петр поднял голову, огляделся. Волны вокруг и едва приметные над водой два берега бухты — один низкий, почти сливающийся с морем, другой все такой же высокий, скалистый, с мрачной щетиной деревьев. И тишина.
