Андрей Черкасов - Человек находит себя
— Ты, Тимофеич, насчет чего? — и уставился в бригадирово лицо совсем ясным взглядом, непривычным своей неподвижностью.
— А насчет того, что под замок-то, видать, не летят «чижики» да и глазу человеческого боятся. Как скажешь? — Обычно спокойное лицо Ильи Тимофеевича сейчас было гневным. Он не мог, не собирался прятать свою ненависть дольше. Смотрел на Ярыгина в упор. Ждал.
— Зря ты себя разостраиваешь, Тимофеич, — проговорил Ярыгин с мурлыкающими нотками в голосе, — да и народ в заблуждение заводишь. Ну хорошо получилося, вот и слава богу, и чинно-благородно всё. Нервничать-то пошто? Поберегчи здоровьице-то надо, хе-хе, — усмехнулся Ярыгин. Однако на этот раз смешок у него получился какой-то придавленный. Он восполнил его широкой улыбкой и добавил: — Я при всем при том сам внимание обратил: аккурат новый клеек вчерася на бригаду получили, мудрено так называется… экстра, знать-то.
— Экстра, говоришь? — вдруг необыкновенно громким возгласом оборвал его Илья Тимофеевич. — Экстра, по-твоему, помогла? А мешало что? Какой клей? Какого он сорту и названия? Не контра ли, а? Ты такого не слыхивал? Отвечай, паскудная душа!
Илья Тимофеевич сделал шаг навстречу Ярыгину, но Ярцев, стоявший рядом, и неизвестно откуда взявшийся Сергей схватили его за руки.
— Спокойно, батя, — сказал Сергей, — горячку не след пороть. Наша сила тем и страшна, что спокойная. Да и со штыком на таких вот, как этот, не ходят.
Наступила тишина. Каждый понимал, что этот единственный шаг и слова бригадира были чем-то таким, что сродни боевой атаке и чего с самых давних времен на русской земле больше смерти боялся всякий, самый малый и самый большой, враг, — порогом, на котором терпение переходит в решимость. Илья Тимофеевич сделал еще одну попытку продвинуться навстречу Ярыгину. Тот стоял неподвижно, и Сысоева злило, что «человечишко» спокоен и пробует вывертываться. Илья Тимофеевич попробовал вырвать свою руку, но Ярцев удержал ее и, нагнувшись к его уху, сказал: «Успокойтесь. Все сейчас решим», — потом обратился к Ярыгину: — Вы ночью зачем на фабрику приходили?
— Я, товаришш парторг, вчерася с самого вечера дома на полатях, извините, пьяненький провалялся. Хоть старуху мою спросите, хоть соседей. Не мог я на фабрику наведаться, никак не мог. Да и к чему мне? — совершенно спокойно возразил Ярыгин и даже удивленно приподнял брови, отчего лицо его стало каким-то непривычным.
— Тебя ж видели здесь, Ярыгин, — вмешался в разговор Тернин, который тоже знал о ночных делах. — Ты с Розовым был.
— На то моей вины нету, товаришш председатель, — все тем же мурлыкающим голоском ответил Ярыгин. — У меня, извините, порядок — коль напьюся — шабаш! Нигде не шалаюся. Ну, а кто под градусом по фабрике колобродил, с какой такой стороны я виноватый, что ему померещилося?
Не успел Ярыгин договорить, как вперед неожиданно вырвался Саша Лебедь. По лицу его ходили красные пятна гнева, глаза горели. Он подался к Ярыгину так, что их лица были совсем рядом.
— Стой! Не пройдет тебе этот номер! — начал он скороговоркой, как будто и торопился высказать все, и боялся, что ему помешают говорить. — Я кого на лестнице у двери видел? Кто в замке гвоздем ковырялся? Не ты со Степаном разве? А Татьяна Григорьевна на улице еще до того не тебя встретила? — Он говорил громко и дерзко, обращаясь к Ярыгину на ты. — Не отвертишься теперь! Думаешь, мне не поверят? А скажи, кто по запасной лестнице удрал, пока я за народом бегал?.. Не выйдет! Забыл, как однажды в цехе, вот здесь, ты нас, молодежь, всякой грязью поливал, а сам что? Сколько нашего твоими руками загублено? Мы трудились для радости, к празднику, чтобы не стыдно было! А ты для чего? Для пакости? Да? — Голос у Саши вдруг сорвался. Он набрал полную грудь воздуха и, словно отыскивая потерявшиеся слова, прерывисто проговорил в самое лицо Ярыгина: — Я… я… я, худого не скажу… гнида ты, вот!
Почувствовав, что и сила, и правда на его стороне уже только потому, что он имел право произнести, что он произнес постоянную поговорку своего учителя, Саша высоко вскинул голову и отступил, меряя Ярыгина уничтожающим взглядом.
8По мере того как перед людьми прояснялись грязные следы ярыгинской деятельности, в глазах старика все больше и больше разгорался тревожный огонек. Ярыгин понимал: нет среди этих людей человека, который поверил бы хоть одному его слову. Где-то глубоко, под уже остывающим пеплом его жизни, зашевелился страх. Нужно было вырваться, уйти, но как? Розов! Вот ширма, за которую можно укрыться! Ничего, что грозил вчера, кто ему поверит? Сегодня-то не пришел. Значит, не чиста совесть! Он-то, Ярыгин, пришел ведь на работу…
— Ты, друг-товаришш, все на маня напираешь, все какую-то пакость притолкать мне хочешь, — примирительно заговорил Ярыгин, обращаясь к Илье Тимофеевичу, — а моего-то греха тут вовсе нет. Ты вот не знаешь, а я как с вечеровки домой направляюся, так реденько же Степку Розова на лестнице не встречу…
— Товарищ Ярцев! Дайте слово! Дайте, раз уж до того дошло! — раздался резкий голос Степана Розова. Он появился в цехе незаметно и слышал почти весь разговор. Опоздал он умышленно. Утром решил: «Пускай за опоздание таскают, а с остальным пусть Ярыгин один разбирается!»
Люди расступились. Степан с красным от волнения лицом вошел в круг и, покосившись на Ярыгина, повернулся лицом к Ярцеву.
— Товарищ Ярцев! Товарищи! Пускай все знают: виноват я, и делайте со мной, что хотите, но и этот, — мотнул он головой на Ярыгина, — от ответа не уйдет! Его, гада, послушался, тормозил, боялся — расценки срежут… по ночам пресса развертывал… теплой водой брызгал на фанеру… за плату… политурой ворованной Ярыгин рассчитывался! Со мной что хотите, ваша воля, а этого! — Розов повернул к Ярыгину искаженное ненавистью лицо, но сквозь эту ненависть просвечивало что-то похожее на торжество, оттого что сам оказал все, опередил засыпавшегося шефа. — Своими бы руками в политуре утопил червяка! У-у, гад! Попался уж, так и говори, что попался! Цех от кого заперли? От нас с тобой! Кто под замок лезть меня уломал? Ты! Чего молчишь? Розова в цехе нет, так и давай на него сваливать! Далеко глядел, а под носом проморгал, думал, я такой дурак, что молчать про тебя стану, старый пестерь?
— Ну ладно, хватит шуму да ругани, — внушительно произнес вдруг Тернин. — Мирон Кондратьевич, дело ясное, а людям работать надо. Предлагаю этих двоих сейчас к директору, а вечером собрание профсоюзное соберем и конец с ними, хватит! Нельзя больше в цех таких пускать, все!
Кругом одобрительно зашумели. Розов опустил голову и отвернулся. Лицо Ярыгина стало землистым, сморщенная кожа под его подбородком мелко тряслась, глаза метались, как у затравленной рыси.
— Пустите меня, товарищ парторг, — сказал Илья Тимофеевич Ярцеву, который все еще держал его за руку, — пустите, не стану я рук пачкать об эту падаль, слово только скажу последнее.
Он подошел к Ярыгину вплотную.
— Доигрался, перхоть! — кидал он злые слова. — Может, теперь понял, какое твое место на земле, а? Молчишь? Ну так знай: свалка по тебе плачет! И какой только дьявол тебе помог сызмалетства в наше святое краснодеревное дело протиснуться? В нас о ту пору от голода да натуги кровь серела, а ты, небось, как луна, ходил масляный за Шараповым за своим! А нынче, как художество наше наново в ход пошло, ты его помоями мазать вздумал, что мазок — то денежка! Эх, ты! Друг-товаришш… А не подумалось тебе, Павел Ярыгин, что ты предпоследний, а? Что таких, как ты, мало уж позади тебя-то стаёт, что сползаете с жизни, как шелуха: и ты, и еще такие вот! Ну, а кто подзадержится, мы скребочком подскоблим. Мне с тобой не говаривать больше, видеть и слышать тебя не хочу, потому и скажу напоследок все, чего до сей поры на людях не говаривал. Ты про то один только знаешь, а я чую — красный-то петух в сорок шестом — твоих рук дело! Что, не верится?
Все затаили дыхание. Глазки Ярыгина вспыхнули оловянным блеском. Он выпрямился, но как-то странно, так, что плечи его опустились, а шея вытянулась, сделавшись по-гусиному длинной, и от всего этого он казался еще более сгорбленным.
— А ты чем докажешь, чем? — прохрипел он, кривя рот и нервозно теребя фартук.
Душонкой твоей рогожной, жизнёшкой твоей копеечной, всем! Да и что доказывать? Кто и не знал тебя, кто век не видел Павла Ярыгина, кого ни спроси — все в тебя одного пальцем ткнут! Ты вот этой последней пакостью с головой себя выдал! Весь ты такой! Все живут, жизнь строят, красоте радуются, а ты под полом у нас мышиную возню завел! Задом наперед в люди выйти хотел! Всё, конец с тобой! И это не мой один, — слышишь? — всеобщий наш это сказ тебе!
…Когда Ярыгина и Розова увели к Токареву, в цехе долго еще обсуждали происшествие. Всем казалось, что с этого дня дело пойдет уже совсем иначе.
