Борис Блинов - Порт
Я не спеша миновал пролеты, наслаждался упавшей на меня раскрепощенностью, душевным ладом, покоем, таким желанным и недосягаемым в последние дни. Состояние соперничества, обороны, питавшее меня, неожиданно исчезло и перестало искажать зрение, дав мне возможность убедиться, что жить, оказывается, можно не только в борцовской стойке, и это совсем не означает, что выбросил полотенце.
Медленно, смакуя каждый шаг, я сокращал расстояние до машины. Дрожь палубы усиливалась, насыщенный гул поднимался снизу и заглушал бытовое движение на этажах, будто там, внизу, перегоняли с места на место бесчисленный табун лошадей, прежде чем высвободить и забрать их силы.
Штурвал в центре железной двери торчал, словно разросшийся пуп. Никуда не деться — я крутанул его, дверь охнула, с протяжным стоном отошла и открыла мне доступ внутрь.
Шум, треск, грохот, густой и плотный воздух упругой волной окатили меня. Заложило уши. Железные трапы убегали вниз, срезанные настилами решетчатых палуб. Металл в трубах, механизмах, приборах, резонирующий, разогретый — ни одной деревянной вещи на всю машину. Климатика грохотала, сотрясая пайолы, выдыхала горячий воздух — завод по производству холода не мог себя остудить. Я проезжал на поручнях один пролет за другим, и мимо мелькали заводы, работала электростанция: насосы, компрессора, испарители, двигатели, облагороженные чистой эмалью, перемалывали лошадиные силы. Внешне это выглядело так, что англичанин, попросивший показать машину, не уставал удивляться и все повторял: «Клиэ, клиэ эс рум!» — чистота его поразила, как в квартире. Такой порядок! Силы идут в дело, а отработанные газы и шлаки проходят по трубам, зашитым оцинкованной жестью, и труб не видно — один белый, глянцевый цвет. А трубы виляют, гнут за обшивкой свои коленья, изъеденные ядовитой химией, в язвах, наростах, кавернах и только в фальштрубе вылезают черные, обгорелые, высовываются к окуляру неба, дуют, коптят, посыпают искрами и смоляным крошевом небесный свод, и даже на Рыбачьем по весне вода на льду в радужных разводах.
Идет, дымит маленький кораблик, а я гляжу на него с высокого берега, любуюсь, как красиво он вписывается в пейзаж. И даже дым не мешает. Промелькнул на мгновение помост, по которому метался одинокий соперник, не зная, куда выплеснуть готовую к натиску силу. А я где-то скрылся, иду невидимый, подчиняюсь закону сохранения добра, который на время повернулся ко мне веселым лицом, и стоило бы остановиться, прикинуть, за чей счет мне так привалило, да вот недосуг, пора принимать вахту, и без того припозднился.
Димыч, мотористы обратили ко мне взоры, и я весело им телеграфировал:
— Порядок. Остаюсь. Подробности в пути.
Надо бы сообщить и Толику. Заглянул за щит, в электромастерскую, позвонил в каюту.
Журнал лежал рядом с КЭТ, дублируя ее сложную жизнь. Листы шевелились воздушным потоком, приманивали, звали. Но Толя так и не появлялся. Строчки приема вахты криво сбегали вниз, буквы раскачивались, как на качелях, проявляя Толину душевную смуту.
— Где этот баламут? Куда вы его девали?
— Он при нас не появлялся, — услужливо отозвался курсант Василий.
Он склоняет голову набок и ждет, что я скажу.
— Я его перед вахтой видел. Смурной был, нафранцузился сильно, — сказал Василий, вызывая меня на разговор, но мне не хотелось с ним откровенничать.
— Они специально поллитровками выпускают, чтобы наших спаивать. Шустрые эти французы, секут момент, — хохотнул Федя.
Я вспомнил отчаянное лицо Толи, неясные угрозы и почувствовал себя неуютно.
— У него друзей много, не пропадет. Что было-то? Как перемолвились? — интересовался Димыч.
— Нормально, — не хотелось мне вдаваться в подробности.
Димыч поднял на меня свои маленькие, зоркие глаза и пристально посмотрел, будто в чем-то подозревал.
— Как считаешь, море стареет? — решил я выяснить вопрос.
— Море? Конечно! — живо откликнулся он. — Ему жить-то осталось всего ничего, десяток лет — и мертвая пустыня. Мы же так его холим, нежим, при наших-то мощностях. Прикинь сам: трал — утюг в полторы тонны идет по грунту. А там же икра, водоросли, молодь — живность разная. Всему конец. Когда я ходил на поисковике…
— Да нет, Димыч, я не про то, — перебил я, но его было не остановить.
— А я про это… Ты послушай: мойву ловили тралом и лодочку опустили, посмотреть — есть у них такая маленькая, подводная. Думаешь, почему мойва исчезла? Ведь только одну десятую ее на борт поднимают. А остальные девять из трала выдавливаются — за ним облако идет мутное, жирное, на дно оседает, гниет, заражает — конец всякой жизни. Бандитизм! Иначе не скажешь. Уже не свое берем — детей грабим. В долги залезли, не спросясь, и знаем, что никогда не отдадим. За это в тюрьму сажать надо, в долговую яму, а мы успехами кичимся. И главное — все знают, а не остановить. Когда мы новый район открывали…
— Ладно, Димыч, остынь.
Дал же я ему тему! Слышал эти речи много раз. Не о том у меня сейчас голова болела.
— Понимаешь, не в себе мужик был, грозился. К кому бы он мог зарулить?
— Толя может грозиться. Дальше этого не двинется, — успокоился Димыч.
— Так он в провизионке. Я видел, как он помчался, — сказал Федя Кучевой. — Сидит, наверное, на бочке и арбузы трескает.
Верно, как же я не сообразил. Он туда часто наведывается. Любит нищий свое хламовище. Для него это — что интегралы для меня.
— Ему, наверное, на мосту сказали, что впереди погоды нет. Он и пошел харч крепить, — сказал Федя.
— Какой харч? — не понял я.
— Зачем бы ему с веревкой шастать? Пошел заморский харч крепить, не иначе.
Я почувствовал, что у меня взмокла спина.
— С веревкой?
— Ну да, с капроновой. У вас же целая бухта в мастерской. Ты что, не знал? За ящиками, на стеллаже.
— Когда? Где ты его видал? Чего молчал-то.
Ребята уставились на меня, не понимая моей горячности.
— Полчаса назад. Он из машины выходил, — сказал Федя.
— Не может быть! Да ты что, Миша, это на него не похоже, — понял Димыч.
— Похоже, сегодня похоже. Ты бы его видел. Его искать надо. — Я побежал!
Курсант Василий вытанцовывал рядом на спортивных ногах:
— Миша, я с тобой, можно? Димыч, можно?
— Сиди, ты свое сделал, — оборвал его Димыч.
— Ну это вряд ли. Вы что! Такого у нас не было, — засомневался Федя. — Всего делов-то — баба ушла.
Я выскочил из ЦПУ, рывком одолел пару пролетов. Что же он, дурья башка, надумал! Заводы, трапы, поручни стальные — вверх-то не очень разгонишься. У меня язык на сторону вывалился, когда я догреб до тамбура. Как загнанный пробежал по коридору и опять вниз, через камбуз, в сырой ход провизионок.
Массивные двери были настежь распахнуты. Из них шумно вываливал народ, груженный ящиками, пакетами, мешками.
Ох ты, господи! Здесь он. Харч этот самый выдает.
Меня оттеснили к холодной стенке, и я не сопротивлялся. Оперся о холодную батарею и остужал разгоряченное тело.
Ну и Толя, ну экземпляр! Поднял волну, а сам преспокойно народ отоваривает. Не мог предупредить!
Толпа плотно запрудила тамбур. Сильные плечи продавливались вперед, крепкие затылки на длинных шеях тянулись к прилавку. Привстав на носки, тела увеличивались в росте и снова опадали, словно под ногами была бестолковая, как в заветрии, зыбь. Нетерпеливые, восхищенные возгласы подбивали баланс:
— По десять растворимого! Не может быть! Три блока жвачки! Восемь банок ананасов! Ну капитан! Сила! Такого мир еще не видел!
И вдруг тонкий, разочарованный всхлип:
— А где кокосы?
По мне скользили шалые, невидящие глаза. Восторженные улыбки блуждали на потных лицах. Чей-то командирский голос капризно призывал из кладовой:
— Не толпитесь, мешаете! Я же сказал — все получат!
Стоп! Не его голос-то, не Толин!
Не церемонясь, я продрался к прилавку. Третий штурман по списку выдавал презент. Ему помогали два матроса.
— Где Охрименко? — спросил я, отстраняя банки.
— Ты здесь не командуй, — держась за банки, рассердился штурман. — Нет его, я выдаю. А ты бы лампочку ввернул, плохо видно.
— Он вроде того… отдыхает, — конспиративно сказал мне сзади боцман. — Тебе и так дадут без очереди — ты же на вахте.
Я еле сдержался, чтобы его не обложить. Выгреб из толпы и оглядел другие кладовки. Засовы были задвинуты, амбарные замки на месте.
Низкий подволок давил мне на череп. В размытом свете решетчатых плафонов продолжалось странное действо. Нет, его здесь и быть не может — низкое место. Надо высокое искать, темное и безлюдное. И тут меня осенило: лучшего места, чем фальштруба, для этого дела не придумаешь — в стороне, темно, одиноко. Через палубу туда ближе всего, через корму, без загибов и колеи.
Я рванулся как со старта. Никто на меня не среагировал, при деле народ. А у борта парни стоят, с городом прощаются. Я выскочил, будто заяц на опушку, и привлек внимание. Бежать нельзя, за мной кинутся. Объяснять? Звать на помощь? Прошел мимо быстрым деловым шагом и снова вверх по трапам до самого моста — на одной палубе с ним фальштруба, как укор. Выбрал же Толя место!
