Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты
Итак, о жителях. Пожалуй, самыми заметными жителями поселка были мальчишки. В Иверсайде их было около ста. Если не считать самых маленьких, никак не влиявших, в силу своего нежного возраста, на общественную жизнь поселка, то число мальчишек сократится до пятидесяти.
Но и пятьдесят мальчишек, которые ходят в помочах, склонны к преувеличениям и дракам, непременно желают знать все на свете и недоверчиво относятся к советам взрослых, – грозная величина.) Ее никак не сбросишь со счетов.
Как во всех рыбачьих поселках, в Иверсайде было много вдов. Что говорить, когда-то это были быстроногие девушки-хохотушки с влажными губами. Но океан и войны отобрали у них мужей. Женщинам остались в удел только терпение и печаль. Если нет радости, то печаль, говорят, тоже помогает людям кое-как протянуть остаток жизни. Печаль питается воспоминаниями. Если человеку нечем украсить свое существование, он предается воспоминаниям. Одно только плохо: мало находится самоотверженных людей, способных слушать чужие воспоминания, – у каждого с избытком хватает своих.
По утрам, во время отлива, когда океан, курясь холодным туманом, уходил от берегов, десятки женщин спускались со скал с большими корзинами за спиной и собирали ракушки для свиней.
Молодых мужчин в Иверсайде почти не было. Они рано уходили из родных домов и, уходя, никогда не оглядывались: оглядываться считалось дурной приметой. Они плавали на пароходах и рыболовных судах или работали на корабельных верфях в Глазго и Бельфасте.
Девушки редко покидали поселок. Девушек было много, но свадеб мало. Может быть, поэтому в Иверсайде их справляли очень торжественно. Правда, в поселке не было живых цветов. Комнаты убирали бумажными розами. Но отсутствие цветов искупалось блеском глаз, свежестью щек и разноцветными лентами в волосах. В серые дни эти ленты безусловно украшали угрюмый пейзаж Иверсайда.
Цветов в поселке не было, но было много омелы. Она росла на ветках старых вязов около школы.
Омелу в троицын день развешивали по стенам. Ее дарили друг другу на семейные праздники. Издавна это растение считалось у жителей поселка символом дружбы и мира.
Нам остается сказать еще несколько слов о жителях поселка, прежде чем перейти к цели повествования – к тому дню, память о котором будет, возможно, передаваться в Иверсайде из поколения в поколение, пока существует омываемый туманными морями Альбион.
В Иверсайде, конечно, был, как это принято в каждом приличном поселке, свой чудак, по прозвищу Джон Старое Ведро. Он был лудильщиком. Но, правду сказать, это ремесло занимало небольшое место в его жизни. В действительности Джон был болтуном, разносчиком всяческих историй и певцом на свадьбах. Пел он глухим голосом, напоминавшим гул заржавленного ведра.
Полной противоположностью Джону был доктор Конрад – угрюмый, тяжеловесный человек в черном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Говорил он только в случае крайней необходимости. Чадящую свою трубку он вынимал изо рта не дольше чем на две-три минуты, когда исследовал больного. Он не употреблял стетоскопа и предпочитал выслушивать пациента холодным ухом. Трудно сказать, сколько детских слез вызывало это всегда мокрое от дождей и туманов докторское ухо.
Существовал в Иверсайде еще полицейский Фэрти – долговязый и медлительный ирландец, страдавший ревматизмом. Это обстоятельство часто мешало ему при исполнении служебных обязанностей.
Я не говорю о пожилых мужчинах-рыбаках. Они были удручены заботами и потому немногословны. Да их нельзя и считать постоянными жителями Иверсайда. Две трети своего времени они проводили на море, а последняя треть как-то незаметно растворялась у них между домашним очагом и пивной «Старая палуба», где погромыхивал механический оркестрион.
Мы ничего не сказали о времени, к которому относится действие нашего рассказа. Время было зимнее, декабрьское. Иногда даже выпадал снег, но его тотчас съедали сырые ветры.
Кроме того, время было смутное и тревожное, потому что с Дальнего Запада, откуда обрушивались на берега Иверсайда бешеные волны, накатывался вместе с ними черный призрак войны.
Женщины, когда кормили грудью детей, гладили их руки и плакали: они не могли поверить, что когда-нибудь эти крошечные пальцы будут держать рукоятки лающих пулеметов или передвигать рычаги на «летающих крепостях» и сбрасывать гремящие бомбы на головы таких же беспомощных и доверчивых малышей, какими они сами были, еще недавно.
* * *Да, так вот… В один из последних дней декабря над Иверсайдом бушевал шторм. Воздух был до того пропитан брызгами, что зеленоватый свет едва проникал в окна. Повсюду горели лампы.
В утро этого дня дочь смотрителя маяка Фрэда Диксона, шестнадцатилетняя Джейн, накинула старую отцовскую куртку и вышла во двор, чтобы покормить поросенка. Он уже с ночи визжал у себя в сарае.
Джейн достала из щели в каменной ограде ключ от сарая, взглянула на океан, вскрикнула, уронила ключ и побежала назад к маяку.
– Отец! – крикнула она, и ветер, ворвавшись вместе с Джейн в комнату, сбросил со стола пустую бутылку. Она покатилась по полу и зазвенела. – Отец! Пароход около скал Рокхилл!
Фрэд спал после тяжелой ночной вахты. Он зевнул и потянулся, но глаз не открыл. Затрещала деревянная койка.
– Эй, старик! Пароход у самого берега! – снова крикнула Джейн и швырнула в отца тяжелым клубком шерсти. Она хорошо знала, что подходить к Фрэду, пока он совсем не проснется, было опасно: защищая свой сон, Фрэд бил наотмашь рукой или больно лягался.
Клубок ударил Фрэда по щеке. Фрэд медленно открыл глаза.
– Надоело! – хрипло сказал он. – Шторм и шторм! Одиннадцать балов. Маяк гудит, как пустая бутылка. Вот и сейчас встану и натру тебе полотенцем уши, чтобы ты не смела…
Затрещал радиопередатчик. Позывные сигналы запели в нем пискливыми голосами.
– Ага! – крикнула Джейн. – Дождался!
Фрэд вскочил. Он подошел к окну и протер запотевшее стекло рукавом.
Океан совершенно осатанел. Горы тумана неслись, качаясь на вершинах исполинских валов. Пена взлетала над скалами Рокхилл, будто там непрерывно рвались тяжелые мины. Хмурое небо перемешалось с водой. Сквозь дикую разноголосицу бури долетали частые тяжелые удары: это океан врывался в подводные пещеры и с ликующим грохотом выбивал оттуда застоявшийся воздух. Но даже шум бури не йог заглушить отчаянных воплей голодного поросенка.
– Уйми его! – крикнул Фрэд, но Джейн не двинулась с места.
Черный низкий пароход мотало на широкой полосе воды между скалами Рокхилл и берегом. Пароход то и дело показывал красное днище.
Фрэд бросился к передатчику.
«На маяке Дуг, – гудел, торопясь, передатчик. – На маяке Дуг. Отвечайте! Зашли сюда отстояться от шторма. Сообщите, держит ли ваш грунт якоря».
Фрэд застучал в ответ:
«Держит, черт вас дери! Держит! Какой сатана занес вас на Дуг?»
Не оглядываясь, Фрэд крикнул Джейн:
– Посмотри, что они там делают, эти сумасшедшие? Возьми мой бинокль.
– Они, кажется, уже стали на якорь! – прокричала Джейн.
– Чего? Не слышу! Сегодня же я зарежу этого бешеного поросенка!
– Они стали на якорь! – снова прокричала Джейн. – Совершенно не понимаю, при чем тут поросенок!
– А вот при том! – пробормотал Фрэд и снова начал выстукивать: «Куда следуете? Какой национальности пароход? Не вижу флага».
«Алло! Алло! – ответили с парохода. – Якоря держат хорошо. Все в порядке. Искренне рады очутиться у ваших гостеприимных берегов. А что касается флага, то протрите глаза».
«Эй вы, отчаянные парни! – простучал Фрэд. – Отвечайте, когда вас спрашивают. Шутить будете в аду – вас туда наверняка сволокут. Алло! Что?! Советский рыболовный траулер?! Какого порта? Мурманска?»
– Смотри на флаг, девчонка! – вдруг заревел Фрэд в сторону Джейн. – Бездельница!
– Кажется, обыкновенный красный флаг, – обиженно ответила Джейн. – Он промок, и его плохо видно. Чего ты орешь?
– Обыкновенный? – зловеще переспросил Фрэд. – Может быть, ты думаешь, что это флаг общества любителей рыбной ловли? Или республики Шари-Вари? Пора бы в шестнадцать лет знать все флаги мира. Особенно тебе, дочери начальника маяка. Сейчас же одевайся!.Причешись! И беги в Иверсайд. С запиской. К учителю Кингли.
* * *Через час все население Иверсайда было потрясено известием, что между скалами Рокхилл и мысом Дуг отстаивается от шторма советский рыболовный траулер, возвращающийся к себе на родину.
По всему поселку захлопали тяжелые двери. В Иверсайде было обыкновение привязывать к дверям бутылки с дробью, чтобы двери закрывались сами собой. Поэтому почти во всех домах можно было наблюдать одну и ту же картину. Муж, услышав от соседа, неистово колотившего в окно, ошеломляющую новость о советском траулере, торопливо натягивал куртку, нахлобучивал шапку и бросался к двери. Едва он успевал отворить дверь, как жена кричала ему в спину:
