Виктор Баныкин - Лешкина любовь
— Ни свет ни заря, а уж набухвостил тебе кто-то! Слушай всех, набрешут всякое… целый воз и маленькую тележку!
Бабушка махнула сухонькой рукой, отвернулась.
А Женька, чтобы увильнуть от неприятного разговора, сунув в подпечек корзину с шишками, воровато выскользнул в дверь. Из сеней он прокричал:
— Ба, пока самовар, то да се, пойду воды в бочку потаскаю!
«Кто натрезвонил старой? Кто? — возмущенно гадал Женька, направляясь с бренчащими ведрами к колодцу в конце улицы. — Кроме Саньки и его шатии… кому же еще? Они, наверно, раззвонили по всей Ермаковке. Да еще приукрасили!»
Было бы удобнее и легче носить ведра с водой на коромысле. Об этом Женьке и бабушка Фиса не раз говорила. Но он и слушать не хотел.
— Не мужское дело с разными коромысликами вожжаться! — кривил он губы. — Пусть девчонки… им сподручнее!
До завтрака Женька вылил в бочку, стоявшую позади избы, у куста радостно-улыбчивой калины, ведер двенадцать. А когда заглянул в ее сумрачное нутро, дышащее в лицо старым замокшим дубом, то чуть не ахнул от огорчения.
— Ну и утроба! — присвистнул Женька, вытирая липкую испарину со лба. — До самого вечера таскать мне не перетаскать!
После завтрака на скорую руку он снова отправился к колодцу с огромным скрипуче-визгливым колесом. На лужайке перед своим домом играли в «ножички» братья Хопровы.
— А такое, Миня, видел? А? — азартно выкрикнул Гринька.
И с ловкостью циркача, картинно приставив перочинный нож острием к подбородку, бросил его так, что тот, перевернувшись в воздухе, воткнулся в землю чуть ли не до половины блестящего лезвия.
Если б года два назад, а может, и все три Гринька не съерашился с осокоря на Усе, отделавшись легкими ушибами и глубокой ссадиной на виске, протянувшейся бруснично-пунцовым ремешком наискосок от грязно-пегих жестких волос к надбровью, братьев Хопровых было бы нелегко отличить друг от друга не только посторонним, но даже и матери. Оба лобастые. Оба беловекие. Оба приземистые крепыши одного роста.
Поравнявшись с братьями, Женька отвернулся. Возвращаясь от колодца с полными ведрами воды — холодно-прозрачной, прямо-таки родниковой, — он старался идти по самой середине просторной улицы и тоже не смотрел на Хопровых. Куры, зарывшись в дорожную пыль, блаженно квохтали, нисколечко не боясь проходившего рядом Женьки.
Когда Женька опять направился к колодцу, Минька и Гринька уже затеяли борьбу. Наскакивая друг на друга, как драчливые перволетки-кочетки, они подзадоривали себя:
— Слабоват, брат!
— Нет, это ты, Гринь, мало каши ел!
— Вот положу на обе лопатки…
— А… а такое видел?
Хопровы прыгали на самой дороге, поднимая облака удушливо-теплой пыли. Куры, громко негодуя, разбегались в разные стороны.
«Хряки краснорожие!» — выругался про себя Женька, обходя братьев.
Вдруг Минька, увернувшись от Гриньки, отскочил в сторону и чуть не вышиб из рук Женьки ведро.
Не успел Женька огрызнуться, как Гринька, щерясь в улыбке, сказал так, будто они и не были вчера врагами:
— Женьк, глянь-ка на Миньку! Крепко ему Санька вдарил? Кулаком под самый глаз!
Женька намеревался пройти мимо, но мстительное любопытство взяло верх, и он поднял от земли взгляд.
Под левым глазом у Миньки и правда красовался багровым тавром здоровенный синяк.
— Это вчера его Санька, когда мы со стройки домой вертались, — продолжал словоохотливо Гринька. — Я, говорит, Минь, так пламенно в тебя втрескался…
— Хватит накручивать, вруша! — перебил брата Минька. — Он тебя собирался по морде съездить, да я заступился.
— Заступи-ился! Влепил тебе дулю, ты и сиганул взлягошки!
— Из-за чего не поладили с Санькой? — вырвалось у Женьки как-то помимо воли.
Гринька замялся, прикидывая, стоит ли говорить правду, а Минька, не умея скрытничать, выпалил без утайки:
— Санька обещал новый крючок с блесной, если мы пойдем с ним и Петькой…
— Меня бить, да? — подсказал Женька. Кивну», Минька продолжал:
— А когда ты съерашился в котлован, а мы бросились назад… Ну, идем, значит, в Ермаковку, я и говорю Саньке: «Давай обещанный крючок с блесной». А тот кукиш показывает: «А этого не хочешь? За какое геройство я вам крючок с блесной выложу?»
Женька усмехнулся:
— Не зря сказал я вечор на Усе, что вы продались Саньке!
Взмахнув пустыми ведрами, он собрался уходить, но тут его поймал за руку Гринька:
— Мы теперь с этим Жадиным не водимся.
— В жизни не будем водиться! — подтвердил и Минька. — А знаешь, Женьк, на заливном огороде у нас… Знаешь, что мы нашли?
Минька сделал большие глаза.
— Ну? — поторопил Женька.
Перебивая друг друга, братья заговорили оба сразу:
— Нору!
— Крысиную пору!
— Водяной крысы. Хочешь, вместе пойдем выливать?
— Ее, длиннохвостую, расшибись, а надо поймать. А то, тятя говорит, спасенья никакого не будет от потравы.
— Тоже мне невидаль — крыса! — как можно равнодушнее протянул плутоватый Женька, хотя предложение братьев Хопровых было куда заманчивее его скучной однообразной работы.
— Такой крысы — лопни мои глаза — ты не видел! — убежденно выпалил Гринька. — Отверстие норы во-о какое. Прямо вроде барсучьего.
— Махнем, Женька? Втроем мы с крысой в момент расправимся, — не отставал и Минька. — А потом в разбойников будем играть.
— Не-е, лучше в индейцев, — возразил брату Гринька. — У нас и луки со стрелами спрятаны в тайнике. И перья петушиные. Мы их в волосы натычем и сделаемся всамделишными индейцами.
Женька раздумчиво почесал затылок. И все с тем же притворным безразличием сказал:
— Ей-ей, что-то нет охоты.
Чуть помолчав, прибавил, кивая на ведра:
— Да и время не подходящее. Воды бочку — тресни, а натаскай. Бабушка стирку затеяла.
Братья переглянулись. И снова дружно выпалили:
— А у нас ведер нет? Чай, подмогнем!
— Мы мигом! Сбегаем за ведрами, и мигом натаскаем твою бочку!
Женька намеревался отказаться от помощи братьев Хопровых, но не успел и слова вымолвить.
Минька и Гринька, обгоняя друг друга, рысью помчались к себе во двор.
IV
В одной руке у Сереги бутерброд с колбасой, в другой — эмалированная кружка с чаем, а на коленях толстая растрепанная книга. Книгу эту без начала и конца он выпросил у бетонщика Кислова. И вот уже который вечер зачитывался описанием рискованных похождений отважных, никогда не унывающих мушкетеров.
Напротив Сереги за шатким столишком ужинал не спеша, основательно степенный Анисим. Прикончив миску вареной в мундире картошки, он аппетитно тянул теперь из такой же, как у Сереги, кружки крутой кипяток, изредка бросая в рот стеклянные карамельки-подушечки. Обжигался, фыркал, жмуря блаженно васильковые, не омраченные невзгодами глаза.
— Серега, — уже в третий раз окликнул Анисим товарища по комнате, — у тебя, чумной, закрайницы ледяные в кружке наросли!
Но Серега и ухом не повел.
— Почаевничал бы со смаком, а потом баловался бы книжкой, — ворчал осуждающе Анисим, отрезая от папошника внушительный ломоть. — Ни малейшего проку организму человеческой личности от этой рассеянной еды. Напрасный перевод пищи.
Бетонщик Кислов, отдыхавший на койке после ужина — он раньше других вылез из-за стола, — спросил Анисима, приставляя ладонь к уху: — Чего ты все долдонишь?
— Лежи себе, глухарь! — отмахнулся Анисим от Кислова. Отпив из кружки, продолжал все так же рассудительно: — А по мне эти книги… какая от них конкретная польза? Никакой! Газеты там — туда-сюда. В газетине про всякие новости мирового кругосветного масштаба можно прочесть. Или происшествия. Да только не часто происшествиями нас балуют.
Анисим вновь наполнил кипятком кружку, вытер полотенцем отрочески малиновое — колесом — лицо. И лишь собрался спросить Кислова, много ли у того в объемистом чемодане еще всяких романов, как дверь резко распахнулась и на пороге появился Урюпкин — черномазый дикоглазый красавец с нервными тонкими губами.
— Там грамотея нашего спрашивают, — сказал он зычно, презрительно ухмыляясь.
— Кого надо? — переспросил Кислов.
— Па-авторяю: ученого мужа… какой-то пащенок вызывает!
Анисим подошел к койке Сереги, потряс его за плечо. Серега поднял на Анисима глаза — всегда грустновато-тихие, затененные пушистыми ресницами.
— К тебе кто-то пришел, — сказал Анисим.
Положив на кровать книгу, а кружку сунув на стол, Серега, дожевывая бутерброд на ходу, направился к двери, не замечая кривляний Урюпкина, отдающего ему честь.
По узкому коридору, полутемному даже днем, шофер шагал по-солдатски размашисто.
На лавочке у входа сидел, болтая грязными босыми ногами, Женька. Завидев показавшегося в дверном проеме Серегу, он спрыгнул на землю и сказал, сказал не бойко, но и не боязливо:
