Юрий Герман - Наши знакомые
Ей нравились эти клиентки, она внимательно слушала их разговоры, приглядывалась к ним и, как только могла, хорошо стригла их, завивала, причесывала. У нее был настоящий вкус, она была честным мастером, и, если кому-нибудь не стоило завиваться, она прямо об этом говорила и тут же предлагала причесать на прямой пробор, или спустить узел пониже, или еще как-нибудь иначе.
Им нравилось то, что она делала, ж они подолгу разглядывали себя в зеркале — удивленно и даже растерянно.
— Не нравится? — спрашивала Антонина.
— Нет, что вы, — пугалась клиентка, — по-моему, очень хорошо.
— У вас красивые уши, — говорила Антонина, — я их открыла… Вы как-нибудь загляните, я вам холодную завивку сделаю — еще красивее будет… Сейчас вам некогда, в театр идете?
— В театр.
Антонина бывала очень довольна, если такая клиентка заходила еще.
Но эти клиентки возбуждали в ней и зависть, почти злобу. Они знали то, чего не знала она, они делали то, чего не могла делать она, они своим существованием как бы подчеркивали никчемность того, чем занималась она. В их обращении с нею сквозила та, правда едва уловимая, но все же заметная холодность, которая бывает у женщин, почитающих себя совсем настоящими работниками, равными мужчинам, по отношению к женщине, занимающейся женским и несколько презираемым трудом. Они никак не подчеркивали этого, напротив, они обращались с Антониной как бы запросто, как бы с уважением к ее непонятной им профессии, они говорили ей, что работа парикмахера — это искусство, и говорили искренне, но Антонина понимала все и не пыталась себя обманывать.
Ей опротивело все это, а как жить иначе — она не знала. Безайс и Матвеев не встречались на ее пути, к Альтусу нужен был пропуск, да и не пойдешь же к нему с вопросом: как жить?
И бежали дни — постылые, одинаковые, унылые…
7. Неизвестный задавлен насмерть
В февральскую стужу он вернулся домой. С ним были два его дружка по лагерю. Скворцов разбудил Антонину, обнял ее, бледную и растерянную, и велел немедленно же готовить ужин — посытнее и пошикарнее. Потом, вдруг вспомнив о сыне, подошел к кроватке.
— Не тронь! — приказала Антонина.
Покойно улыбаясь и отстраняя ее рукою, он все же заглянул в кроватку. Федя крепко спал, сунув ладошку под щеку и хмурясь во сне.
— Ничего сын, — молвил Скворцов, — подрос парень.
Антонина вышла из комнаты. Ее била дрожь. Она не знала, что ей делать, что сказать Скворцову. Походив по коридору, она вызвала Скворцова в кухню и там сказала ему, чтоб он убирался немедленно, что она его не хочет знать, что он ей мерзок и противен.
— Куда же я пойду? — нагло щурясь, спросил он. — Мне идти некуда…
Когда она вошла в комнату, он лежал на ее кровати, потягивался и рассказывал что-то смешное, приятели его смеялись.
Она постучала к Пал Палычу.
Сперва он не понимал ее, потом внезапно посерел — так бывало с ним в минуты сильного гнева, — велел ей остаться у него в комнате, вынул что-то из тумбочки и, сунув в карман, ушел…
Несколько минут все было тихо. Антонина стояла в двери и слушала голоса, доносившиеся из ее комнаты: разговаривали негромко, почти спокойно. Потом скрипнула дверь, полоса желтого света легла на пол в коридоре, вышел Скворцов и протянул руку к вешалке. Антонина спряталась за косяк, чтобы Скворцов ее не увидел. Она слышала негромкий, уверенный и злой голос Пал Палыча, брань Скворцова, угрозы двух его приятелей и опять голос Пал Палыча.
— К чертовой матери, — сказал он, — поняли?
Скворцов что-то закричал, но в ту же секунду Антонина услышала шарканье ног по паркету, как бывает, когда волокут тяжелое, затем неистовую брань… Она выскочила из своей засады и бросилась в коридор. Тут было темно, никто не догадался зажечь свет, слышалось пыхтенье, топот и ругань, трещала материя… Дрожащими пальцами она нащупала выключатель, повернула его и бросилась вперед, на помощь Пал Палычу, который, схватив за шиворот одной рукой Скворцова, другой его приятеля, толкал их перед собой по узкому, заставленному вещами коридору и со страшной силой колотил головами друг о друга, как только они пытались ударить его. Второй же приятель Скворцова не мог дотянуться до Пал Палыча, так как был впереди всех и потому что Пал Палыч действовал двумя своими пленниками и как щитом, и как оружием одновременно…
Но в кухне положение сразу изменилось — Скворцов вдруг вывернулся и схватил Пал Палыча за горло. Пал Палыч пошатнулся, кто-то сделал ему подножку, Антонина закричала, рванулась вперед и, ничего не видя перед собою, кроме ненавистного красного лица Скворцова, вцепилась ногтями ему в щеки — он взвизгнул и согнулся, тряся головой; это спасло Пал Палыча: он перехватил Скворцова сзади за шею и швырнул к двери, затем швырнул обоих его приятелей и, распахнув дверь, выкинул всех троих, как котят, на лестницу, закрыл дверь на крюк и, шатаясь, пошел к раковине умываться.
Антонина плакала, опустившись в изнеможении на табурет у плиты и не вытирая слез с лица.
До самого утра Пал Палыч утешал ее, поил горячим чаем, валерьянкой, грел ей ноги бутылками с кипятком, говорил, что все это устроится, что, в конце концов, это ерунда, на которую не стоит обращать внимания, что в жизни бывает еще и не такое и что, право же, каждая ее слезинка стоит дороже всего Скворцова.
— Ах, вы не понимаете, — говорила она, кутаясь в плед и вся вздрагивая, — я думала, что это кончилось, что он пропадет как-нибудь, а он опять явился — это значит, на всю жизнь, всегда так будет, всегда; это ужасно, Пал Палыч. Мне ведь надоест, я устану и опять сдамся, — он это знает, он только на это и рассчитывает, что я устану и опять сдамся, и он сможет приходить ко мне, когда захочет, и мне будет все равно. Неужели так всю жизнь, — спрашивала она, — а, Пал Палыч, неужели я всю жизнь так проживу?
— Полно вам…
— Что ж «полно», что ж «полно»?…
Утром, невыспавшаяся, с красными глазами, она пошла в парикмахерскую и долго думала почему-то о Пал Палыче, вспоминала дикую эту ночь и невольно восхищалась той силой и спокойствием, с которыми Пал Палыч справился со Скворцовым и его друзьями.
Скворцов пришел через день под вечер и держал себя тихо, почтительно, виновато. Принес Феде большой красивый пароход, лейку, гармошку, спросил, не надо ли Антонине денег, и сразу сказал, что заглянул ненадолго, на полчасика, и скоро уйдет. Антонина молча штопала чулки, нянька жалостливо шмыгала носом и, выражая свое неудовольствие поведением Антонины, гремела посудой, Федя недоверчиво косился на новые игрушки и не брал их в руки.
Было тихо, за окном шел снег, топилась печь. Скворцов действительно ушел, просидев не более получаса, но на другой день опять явился, уже без игрушек, пьяненький, плакал, валялся у Антонины в ногах, просил прощения, клялся, что все теперь переменится, что он любит ее, не может без нее жить и что если она вновь с ним сойдется, то он станет работать и сделается таким человеком, что она не узнает его. Антонина брезгливо смотрела на гладкие волосы, на широкие плечи, на красную шею и почему-то не прогоняла его, не вырывала рук, которые он целовал. Она не слышала, что он говорит, и думала о своем, о давнем, грустном и милом, об Аркадии Осиповиче, о Рае Зверевой, об отце…
Вечером к ней постучал Пал Палыч. Она вышла в коридор и густо покраснела, когда Пал Палыч спросил, у нее ли Скворцов.
— Да, у меня, — сказала она с вызовом.
— Да ведь… — он не кончил и махнул рукой.
— Ах, не все ли равно, — сказала она, — как вы не понимаете, что все равно, что ведь все кончено…
Он смотрел на нее с жалостью, ласково и укоризненно. Ее вдруг озлобил этот взгляд, она повернулась, чтобы уходить, но он нежно и крепко взял ее за руку и повел к себе.
— Я вас не осуждаю и ни в чем не виню, — сказал он, когда она села, — поймите меня как следует, я ни в чем вас не виню и не смею вас винить, я желаю вам счастья, поняли?
Он отвернулся и помолчал.
— Да, счастья. Я только хочу, чтобы в случае нужды вы не стыдились сказать мне. Понимаете? Все сказать. Чтобы вы пришли и пожаловались, как это было до сих пор, как вы всегда приходили ко мне. Хорошо, Тоня?
— Хорошо, — сказала она растроганно.
— Ну, а теперь идите к нему…
Она ушла к себе, Пал Палыч оделся, постоял в коридоре, послушал: Скворцов о чем-то рассказывал, потом нянька пробежала в кухню и, возвращаясь, сказала:
— Слава богу, все как у людей…
Пал Палыч нашел в углу у вешалки трость и, не торопясь, вышел на улицу. У ворот он постоял, подумал. Ночь была морозная, скрипели сани. Пал Палыч кликнул извозчика, застегнул медвежью полость и велел ехать к ресторану. Извозчик гаркнул по-старинному: «Пади!», рысак вытянулся в стрелу, мерзлые комья полетели Пал Палычу в лицо. Пал Палыч выпростал руку из перчатки, чтобы поправить очки, но вдруг почувствовал, что плачет, — слезы замерзали на лице.
