Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Он как будто говорил серьезно, но голос у него звучал, как всегда, немного насмешливо.
— Что ж, буду рада, если под моим влиянием вы придумаете нечто небывалое.
— Но и влияние должно быть под стать! — сказал Полозов.
Они, не сговариваясь, пошли по центральной заводской аллее — длинной и сумрачной. В это время по всей территории завода вспыхнули фонари, желтые отсветы легли на аллею, и показалось, что она качается, — тени голых деревьев, раскачиваемых ветром, мотались под ногами.
— Я сейчас, кажется, понесу ересь, — вдруг сказал Алексей. — Но раз уж подумал, скажу. Понимаете, когда женщина работает где-либо... ну, хотя бы и на производстве... все равно она, во-первых, женщина, и у нее есть такие средства воздействия. He раскрывайте так удивленно глаза, это еще только начало. Так вот, она обязательно должна вдохновлять. Обязательно! Ведь у каждого человека есть самолюбие, а если женщина ждет от тебя чего-то большого, самолюбие разыгрывается. И тогда человек может сделать все на свете. Ну что, ересь?
— Как бы там ни было, учту.
— Это я вовсе не только о вас говорю.
— А я вовсе не только на себя принимаю такую страшную ответственность! Поставить, что ли, на собрании вопрос о том, как выполняют женщины эту свою роль? С докладом Кати Смолкиной, а?
— Смейтесь, смейтесь! Может, это звучит и смешно. А только каждая женщина, если она настоящая женщина, в глубине души сама понимает это. И использует. Что, не так?
Аня с любопытством взглянула на него:
— А ваше самолюбие разыгралось… ну хотя бы с этими стыками?
Он вдруг решительно увлек ее вперед, к большой луже, и они вместе перескочили ее.
— Ишь ты! А я думал, не перескочите и вляпаетесь в лужу, — сказал он. — Так бы вам и надо, не кокетничайте и не будьте чересчур любопытны!.. А в бригаде по стыкам, Аня, вам обязательно нужно поработать.
Они уже вышли на проспект, когда Аня со вздохом призналась:
— Не знаю, Алеша, и хочется и боюсь. У меня ведь тоже есть самолюбие. И мне трудно. Я очень неуверена в себе.
— А я думаю, только болтуны и пустозвоны вполне уверены в себе. Вроде Бабинкова, — ответил Алексей и дружески пожал ее пальцы. — Ничего, Аня, вы только не робейте!
Сидя в своей одинокой комнате, Аня то и дело улыбалась, вспоминая прогулку с Алексеем. Славный он. Но разве я с ним кокетничала?
Весь день Аня мысленно рисовала себе эти злосчастные косые стыки и старалась понять, каким путем следует идти, чтобы придумать новый, более простой способ их обработки.
Но жизнь ворвалась в ее планы и надолго отвлекла ее.
После работы к ней забежал Воробьев: — Пойдемте, Анна Михайловна, на карусели. Торжуев-то вышел, Ерохина опять на обдирку вернули! Расстроен он... прямо лица на нем нет!
Когда они подошли к каруселям, возле одной похаживал Торжуев, зажав в зубах затейливую трубочку, а возле другой в глубокой задумчивости сидел Ерохин. На планшайбе торжуевской карусели вызывающе вертелась махина цилиндра, а на планшайбе ерохинской карусели уныло кружилась половина обоймы, и резец, со скрежетом вонзаясь в металл, обдирал с нее толстую стружку. Между двумя карусельными станками, как воплощение начавшейся борьбы, громоздилась еще одна отливка цилиндра, предназначенная для второй турбины и привезенная на черновую обработку. Эта махина, тусклая, с рыжими пятнами, была похожа на обычный печной горшок, но горшок таких размеров, что только сказочным великанам впору варить в нем свою великанскую похлебку.
Заметив, что за его работой наблюдают, Торжуев особым, щегольским движением вскочил на быстро вращающуюся планшайбу; перебирая ногами, добрался до цилиндра, ухватился за него, заглянул внутрь и, сделав вместе с ним несколько кругов, с таким же щегольством оторвался от цилиндра и боком соскочил с планшайбы. Проделав этот запрещенный правилами безопасности номер, Торжуев зевнул, скосил глаза на Воробьева и Карцеву и с ухмылочкой сказал:
— Как в цирке. Только кресел нету.
— Спектакль не особо интересный, Семен Матвеич, — отозвался Воробьев. — А с выздоровлением поздравляю!
Ерохин вскочил, увидав Карцеву с Воробьевым, и пошел им навстречу, пренебрежительно бросив Ване Абрамову:
— Приглядывай1
После двух дней, проведенных на чистовой обработке цилиндра, ему казалась оскорбительной грубая работа по обдирке. Она была легка и выгодна; но не легкости и не выгоды Ерохин искал. Вид у него был как раз такой, какой в просторечии называется «человек не в себе».
— Ну как? — спросил Воробьев.
— За вчера сработал сто восемьдесят процентов!
— Это о Торжуеве, — объяснил Ане Воробьев.
— Конечно, я не против, — добавил Ерохин, — для того и говорили с ним… Оно даже хорошо...
Но Аня поняла, что именно из-за этого Ерохин «не в себе».
Накануне Ерохин пришел в вечернюю смену — сменять старика Белянкина. Белянкин позволил ему приступить к работе, но в последнюю минуту возле карусели появился Торжуев; как хозяин, остановил станок, осмотрел, что сделано за время его отсутствия, сквозь зубы сказал:
— Слава богу, ничего не напороли, — и, держась вполоборота к Ерохину, снисходительно проронил: — Что ж, приятель, возвращайся на свою.
Пришлось возвращаться... Ваня Абрамов с обидою спросил:
— Неужто вам и следующий цилиндр не дадут? Значит, «тузам» так и будет предпочтенье?
Ерохин пошел к Ефиму Кузьмичу:
— Дайте нам с Лукичевым следующий цилиндр,
— А справитесь?
— Справимся.
Ефим Кузьмич поглядел на Ерохина, на Торжуева, на отливку, стоявшую на рубеже между двумя каруселями:
— За сколько дней? Ерохин прикинул и сказал: Трое суток с половиной.
Ефим Кузьмич подошел к Торжуеву с тем же вопросом. Из года в год Торжуев и Белянкин выполняли эту работу за четверо суток, но на этот раз Торжуев поразмыслил, оглянулся на Ерохина и тоже сказал:
— Трое суток с половиной.
Ефим Кузьмич вернулся к Ерохину:
— И он за столько же берется. Значит, вам перекрыть надо. Ведь они сколько лет работают!
Помолчав, он дружески посоветовал:
— Не расстраивайся, парень. Кончите обоймы — поставлю вам цилиндр на обдирку. Присмотритесь, подумайте. Браться надо наверняка, чтоб конфуза не вышло.
А Торжуев отлично понял, что прошло то время, когда перед ним шапку ломали: «Семен Матвеевич, возьмитесь!» — Ерохин справлялся с работой не хуже его. Но кто мог запретить Торжуеву работать во много раз лучше, чем до сих пор? Уж если дело пошло на спор, он им покажет!
И Торжуев показал.
Работа на карусели — внешне спокойная, медлительная работа. Пока станок идет самоходом, карусельщик подолгу сидит, ничего не делая. Вращение широкой круглой площадки — планшайбы — даже при больших скоростях не производит впечатления очень быстрого. Но опытному глазу карусельщика доступно то, что неуловимо для постороннего, и Ерохин скоро приметил, что сосед работает в ином темпе, чем обычно. Сегодня он узнал, что Торжуев, впервые за время работы в цехе, выполнил вчера сменное задание на сто восемьдесят процентов.
Обо всем этом он и рассказал Карцевой.
— Так это же очень хорошо! — сказала Аня. — Победить ленивого — мало чести, а работы всем хватит, верно? Ефим Кузьмич прав: вам надо перекрыть умением, выдумкой, знанием. Готовы ли вы к этому?
— Я уже прикидывал, — успокаиваясь оттого, что есть с кем поделиться мыслями, сообщил Ерохин. — За два дня утвердился — не подведу, сработаю цилиндр не менее качественно. И Лукичев не подведет. Никаких тайн у них нет, одно самомнение и репутация.
— Репутация — дело наживное, — вставил Воробьев.
— Наживное, — согласился Ерохин. — От них мы не отстанем. А вот перекрыть... По чести скажу, в равных условиях нам их не перекрыть. Вот он гонит на скорость, чтобы своего не упустить. Пошевеливаться стал. И мы можем пошевелиться. А только присмотрелся я и вчера и сегодня: что можно выжать в этих условиях, то он и выжимает. Выходит, условия менять нужно. А как?
Воробьеву нравилось и дурное настроение Ерохина, и его прямое признание: если человек отдает себе отчет в трудностях, можно ждать толку. Зато Аня, как и всегда в тех случаях, когда рабочий что-либо обдумывал и не мог додуматься, чувствовала себя прескверно.
— Что ж, Яков Андреич, на ходу ничего не решишь, — сказала она. — Я останусь тут, присмотрюсь.
Она провела около часа возле Ерохина, незаметно для Торжуева наблюдая за его работой, потом подошла к торжуевской карусели и, уже не таясь, остановилась возле нее.
Цилиндр стоял на подпирающих его кубарях своей узкой частью. Аня знала, что позднее его перевернут, чтобы расточить нижнее отверстие, но сейчас этот великанский печной горшок стоял так, как и полагается горшку, и где-то внутри него резец аккуратно и точно снимал стружку, синими спиральками выскакивающую между кубарями. Работа шла одним резцом, второй суппорт был отодвинут в сторону и вобрал в себя колонку, регулирующую глубину резания, будто говорил; не нужен вам — и не надо, подожму ногу и отдохну!
