Юрий Пензин - К Колыме приговоренные
Загрузившись какими-то ящиками, вертолёт взмыл в небо, а дядя Валя с Никитой остались у геологов. Несмотря на то, что в вертолёте Никита натерпелся страху, глядя ему вслед, он думал: «Вырасту, обязательно вертолётчиком стану».
Геологи дядю Валю встретили с большой радостью. Наварили из хариуса ухи, из оленины сделали поджарку, а когда он достал из своего рюкзака фляжку спирта, они дружно крикнули: «Ура!» Выпив, они под гитару пели свои геологические песни, дядя Валя с ними тоже пел и был похож уже не на красивого татарина, как раньше, а на артиста из кино, которое Никита видел ещё в детдоме.
Наевшись, Никита решил сходить в лес. Отойдя недалеко от палатки, он присел на валежину и стал наблюдать, что происходит вокруг. Первым появился бурундук. Запрыгнув на ветку стланика, он стал смотреть на Никиту так, словно увидел в нём что-то очень интересное. Казалось, ещё немного, и бурундук спрыгнет с ветки и, махая хвостиком, подбежит к нему. Однако когда Никита стал звать его к себе, бурундук, испуганно свиркнув, убежал в кусты. Потом появилась ворона. Она села над головой Никиты и стала громко каркать. Потом, видимо, это ей надоело; и она, выпучив глаза, стала смотреть на Никиту. Смотрела ворона долго и сердито, и Никите стало казаться: ещё немного, и она скажет: «А я тебя сейчас клюну». Потом Никита решил сходить на речку. Подходя к ней, он попал в густые заросли чёрной смородины. Была она сладкой и таяла во рту. Обобрав один куст, Никита взялся за другой, но на него у него сил уже не хватило. «Да тут её хоть два дня ешь, всё равно останется», — подумал он. На речке он наблюдал, как играют на перекате хариусы, в протоке видел уток. По ней они плавали, как заводные игрушки, а когда, выклёвывая что-то на дне, окунали в воду головы, то на поверхности оставляли похожие на лодочки хвостики. Уже в лагере Никита решил: «Лучше буду геологом».
А утром на следующий день дядя Валя повёл Никиту на охоту. Себе он взял двуствольное ружьё, а ему дал одностволку. За лагерем он научил, как из неё стрелять, чтобы не промахнуться. Дальше от лагеря, у тропы, ведущей к реке, они сделали засаду на оленей. Кругом стояла такая тишина, что казалось: она не настоящая, а это и Никите, и дяде Вале кто-то заткнул ватой уши. Наверное, поэтому поднявшееся над тайгой солнце, казалось, не плывёт по небу, а стоит на месте. Даже бурундуки куда-то все попрятались. «Это хорошо, — тихо сказал дядя Валя, — пойдут олени, птицы гам поднимут». И действительно, когда в глубине распадка раскаркались вороны, через несколько минут появились олени. Их было пять, и шли они друг за другом. Передний, с высоко поднятой головой, часто нюхал воздух, и когда ему что-то казалось подозрительным, останавливался и хуркал. «Стреляй первым», — прошептал дядя Валя Никите. Когда олени подошли совсем близко, Никита выстрелил, за ним выстрелил и дядя Валя. Олень упал, потом он пытался подняться, но ноги его уже не держали.
Уже дома, сидя за столом с оленьей поджаркой, дядя Валя, показывая на Никиту, говорил тёте Лене:
— Его работа.
— Кормилец ты наш, — смеялась тётя Лена и гладила Никиту по голове.
Через два дня Никита пошёл в школу. Там он встретил Марию Ивановну. Оказывается, она работала не только в детдомовской школе, но и здесь. Никите она обрадовалась, долго с ним разговаривала, спрашивала, как он теперь живёт, а когда уходила, сказала:
— Ты уж, Никита, меня не подведи. Учись хорошо.
«Да, — подумал Никита, — арифметику мне надо подтянуть».
А своя учительница Никите не понравилась. Она, хотя ноги у неё были и прямыми, чем-то сразу напомнила Кривоножку.
— Новенький, значит. Ну-ну! — встретила она его в своём классе и посадила на заднюю парту.
Класс был не такой, как в детдоме. Все тут были чисто одеты, на голове у девчонок торчали похожие на заячьи хвосты бантики, у некоторых в ушах уже висели серёжки, мальчишки, словно только что вынутые из-под горячего утюга, ходили в красивых куртках и ловко обтягивающих джинсах.
Новую учительницу звали Инессой Савельевной. У неё был по-еврейски длинный нос и такая узкая переносица, что, казалось, глаза при желании могли бы посмотреть друг на друга. Похоже, она уже ходила в детдом и справлялась о Никите. Догадался он об этом потому, что в классе пошли разговоры о том, как он разоблачил насильника.
— Фу, какая гадость! — фыркали девчонки, слушая эти разговоры, а мальчишкам, как понял Никита, представлялось: окажись они на его месте, они бы обязательно отобрали у дяди Егора ружьё и сами бы пристрелили этого гада.
Никите всё это не нравилось, а иногда даже казалось, что девчонки на него смотрят с нескрываемой брезгливостью, словно не Тётка, а он и насиловал девчонок в детдоме. Даже Вера, с которой они подружились, как только Никита начинал рассказывать ей о насильнике, дёргалась, словно её кусали, и говорила:
— Не надо!
«Сама же просила», — не понимал её Никита.
Совсем расстроился Никита, когда на приближавшийся новогодний праздник ему дали роль какого-то негодяя, у которого на маске должны быть обязательно злые зубы, чёрные усы и большой, до самых ушей, рот. Маску такую Никита не стал делать и на праздник не пошёл.
Учился Никита в целом неплохо. Русский, как и в детдоме, шёл хорошо, а вот арифметика всё ещё хромала. Помочь в ней взялась Вера. Почти каждый день, после уроков, они оставались в классе, и она постоянно твердила Никите, что арифметика — это такой предмет, где надо мыслить абстрактно. Что такое «абстрактно», Никита не понимал, но несмотря на это, Вера уже задавала ему вопросы. «Что такое десятичное счисление?» — строго спрашивала она. «Ну, это когда до десяти», — не понимая, чего она от него хочет, отвечал Никита. «А вот и неправильно! — говорила она. — Это счисление, в корне которого лежит цифра десять». И непонятный корень, и почему это цифра десять не стоит, а лежит, Никиту сбивало с толку, а Вера шла дальше. «Что такое дробь?» — спрашивала она. «Дробь? — не мог вспомнить Никита, что о ней говорила Инесса Савельевна. — Ну, это…, это когда дробят». «И опять неправильно, — уже сердилась Вера. — Дробь — это число, которое состоит из числителя и знаменателя». А это Никиту уже совсем сбивало с толку, и ему казалось, что арифметику придумали люди, голова у которых не на месте. «Жизнь — одно, а арифметика — другое», — говорила и Вера, и они шли домой. До её дома идти им было по пути, а дальше Никита шёл один. Дома, уже в постели, он думал: «И кому нужна такая арифметика?» Его расстраивало ещё и то, что Вера на занятиях говорила про арифметику точь-в-точь, как и сама учительница, Инесса Савельевна, а он хотел, чтобы она говорила о ней проще и понятнее.
Однажды, расставаясь с Верой у её дома, Никита услышал, как кто-то из окна ей сердито крикнул: «А ну, домой!» На следующий день в школу пришла её мама. Никита в этот день был дежурным по классу, и поэтому в коридоре, у входа в класс, где мыл тряпку и готовил мелки, слышал, как она зло спрашивала у Инессы Савельевны:
— Кто этот Никита, скажите мне?
Что отвечала Инесса Савельевна, Никита не слышал, но мать Веры уже кричала:
— Он детдомовец! Понимаете, дет-до-мо-вец! А у них там — чего только не бывает.
— Да, да, — слышал уже Никита и Инессу Савельевну, — как бы из этого, и на самом деле, чего не вышло, — говорила она. А в конце разговора заверила: — Не волнуйтесь, мамаша, мы примем меры.
Через два дня Никиту перевели в другой, параллельный класс, а Вера при встрече с ним опускала глаза и не здоровалась. Всё для Никиты стало плохо, учиться уже не хотелось, он замкнулся в себе, стал грубым, а когда один из мальчишек в новом классе стал приставать к нему, он его сильно побил. За это тут же дядю Валю вызвали в школу, а вечером у Никиты с ним состоялся разговор.
VIIЧерез неделю дядя Валя улетел в поле, и Никита остался с тётей Леной. Вскоре он познакомился с ребятами со двора. Утром, когда надо было убирать квартиру, — на это у тёти Лены не хватало времени, — со двора уже кричали: «Никита, выходи!» Вчера из-за них чуть не опоздал в школу со своей арифметикой — ловили за городом в речке рыбу. Прибежал в школу в болотниках и без учебника. Хорошо, хоть вместо Инессы Савельевны, уехавшей в отпуск, занималась с ним Мария Ивановна. Она посмеялась над ним, а потом, кажется, о чём-то подумав, вдруг сказала:
— А давай-ка, Никита, попробуем без учебника.
И стала рассказывать об арифметике по-своему. Оказывается, десятичное счисление пошло ещё от древних людей и всё потому, что у них, как и у нас на руках, было десять пальцев. Когда этих пальцев для счёта им не хватало, они говорили: два раза по десять, а если и этого было мало, говорили: три раза, и так могли делать сколько угодно. А дроби — и того проще. Если у тебя, например, яблоко одно, и ты его разделил на две части — вот тебе и дробь, — одна вторая. Вверху яблоко — оно одно, а внизу — две его части. Разделил на три — уже и одна третья. «Ничего себе!» — удивлялся Никита, слушая Марию Ивановну.
