Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
В середине ноября приехал из города Григорий Леденцов, тихонько сообщил тестю:
— Ну, папаша, в Питере революция…
— Опять?! — побледнел Осип Васильевич.
— Опять. Только теперь уже держитесь. Большевики — это, знаете, «долой капитал!» и тому подобное… Понятно?
Прасол сидел, ввалившись в кресло, опустив лысую голову. Ему казалось, что Леденцов шутит или нарочно пугает его.
— Ты, Гришенька, всегда меня расстраиваешь. Когда это было видано, чтобы люди супротив капиталов шли! Каждому ведь хочется капитал нажить. Ведь я простой рыбалка был, у меня ломаной копейки на праздник не было, а я все-таки думал, как капитал этот нажить. И вот нажил. Бог помог. И так каждому охота, поди.
Леденцов, презрительно усмехаясь, смотрел на прасола.
— Вы, папаша, как малое дитё рассуждаете или придуриваетесь. Забыли вы, как мержановцы громили нас на море? Из-за какой милости, как по-вашему?
Прасол молчал.
— Да вы, папаша, близко не принимайте к сердцу. Большевики придут ли сюда, еще не известно. Генералы Каледин и Алексеев собирают сейчас войско из казаков, чтобы не пустить большевиков на Дон. Авось, бог помилует.
За последние дни прасол совсем осунулся, одряхлел, аккуратная его бородка побелела, точно покрылась инеем.
В ту ночь совсем расхворался Осип Васильевич. До самой зари в голубом доме слышались стоны, суетились люди, желтел тревожный свет.
…Был конец декабря. Над Ростовом сгущались туманные сумерки. Выдавший с утра снег растаял, к вечеру легкий морозец сковал жидкую грязь улиц. Тонкий хрупкий ледок, намерзший на панелях, звонко похрустывал под ногами пешеходов.
Выбирая наиболее темные места, Анисим Карнаухов шел по одной из глухих улиц. Завидя впереди фигуру в военной форме, он незаметно переходил на другую сторону. Грязный подол солдатской шинели хлестал по голенищам его сапог. Серая солдатская папаха была надвинута на глаза, прятала их угрюмый блеск.
Перейдя железнодорожные пути, Аниська поднялся по скользкой глинистой тропинке в гору. Нырнув в огороженный дощатым забором двор, постучал в ставень маленького домика. Дверь скрипнула, послышался женский голос. Согнувшись почти вдвое, Аниська шагнул через порог.
Сняв шинель, он присел к столу, затемнив своей широкой тенью маленькую комнату. Липа смотрела на него тревожно, вопросительно.
— Иван Игнатьевич не приходил? — спросил Аниська усталым голосом.
— Нет… А ты разве его не видал?
Аниська поднял на нее блестящие глаза:
— Вчера с Чекусовым встретился — оказывается, устроили ему и Панфилу побег из тюрьмы. А нынче едем в Рогожкино.
— Уже едете? — грустно откликнулась Липа.
Лицо ее стало печальным, руки упали на колени.
— Ждать нечего, — хмурясь, сказал Аниська. — И так много прождали… Знаешь, кого я нынче видал? Автономова… Чуть было с ним не столкнулся нос к носу на улице. Весь начищенный, подлюка, шпорами дилилинькает.
Переодеваясь в рыбацкую одежду, он рассказывал обо всем, что случилось с ним за последние дни в городе. Липа слушала, пугливо расширив глаза.
Переодевшись, Аниська подошел к ней, обнял. В полушубке, опоясанном кушаком, в ватных шароварах и треухе он выглядел намного старше.
— Береги себя, Анисенька… для него, для крохотки нашего. Чуешь?
— Неужто скоро будет? — Аниська смущенно потупил взгляд.
— Кажись, к масляной… Уже ворошится.
Аниська крепче прижал к себе жену, нежно гладил ее по голове. Глаза Липы светились радостью, щеки горели.
В дверь постучали. В комнату вошли Павел Чекусов, Панфил Шкоркин и Иван Игнатьевич.
— Чорт! Опоздали, — шумно отдуваясь, проговорил Иван Игнатьевич.
Он был в потертом извозчичьем тулупе, в меховой высокой шапке, в валенках.
— Ну, как? — он весело сощурился, поворачиваясь перед Аниськой, помахивая кнутом.
— Здорово! — похвалил Аниська.
— Ничего не поделаешь. Еду сейчас мимо вокзала, когда вдруг — облава. А у меня, знаешь, в санях гостинцы. Пришлось нахлестывать конька да объезжать по Темерницкой…. Ну, ты, сударь, готов?
— Час жду.
— Ну, ну, не волнуйся. Все готово. Проедете мост — держите влево, к Гниловской.
— Знаю, — отмахнулся Аниська. — Винтовок-то сколько?
— Штук сорок.
— Маловато.
— Хватит с вас. Жадны здорово.
— Поехали, поехали! — нетерпеливо засуетился Чекусов и закашлялся. Кутаясь в воротник шубы, он дышал хрипло, со свистом.
Иван Игнатьевич ласково потрепал Липу по щеке:
— Не тужи, молодка, — и вышел из комнаты.
Задержавшись на мгновение, Аниська подошел к Лиме.
— Гляди же, береги себя!
Торопливо поцеловав жену, выбежал.
2На другой день по хутору Рогожкино уже расхаживали партизаны. Это были рыбаки, ничем не отличавшиеся от остального населения. Они жили тут же в хуторе, ловили рыбу, занимались хозяйством. Но у каждого из них на полатях была спрятана винтовка, и по первому зову они могли сбежаться к условленному месту.
К половине января 1918 года положение на Нижнем Дону резко определилось. Генерал Каледин после первой победы над ростовскими большевиками стягивал к Новочеркасску боевые силы. С севера, от Харькова уже двигались большевики. Офицерские части под командой полковника Кутепова быстро откатывались к Таганрогу. Уже дрожал над Приазовьем орудийный гул, огневыми отсветами озарялось пасмурное зимнее небо.
19 января калединская армия отступила из Таганрога. Разбитые офицерские части, теснимые отрядами Сиверса, цепляясь за приморские селения, отходили к Ростову. Грозная рука революционных казаков и иногородних часто поднималась с тыла. Каждую ночь в приазовских степях полыхали пожары. Это горели разгромленные помещичьи имения. Пламя войны быстро отодвигалось к гирлу Дона.
Анисим Карнаухов кочевал с места на место. Сегодня его видели в Рогожкино или в Кагальнике, завтра — на Приморье, потом он исчезал на много дней, и никто не знал, под чьей крышей коротает он ночи.
Его отряд, весь почти состоявший из бывших ватажников, рассыпался по займищу и упорно бил по отступающим кутеповским частям. Стоило отойти какой-либо команде от железной дороги и попасть на пустынную тропу, как камыши начинали потрескивать нечастыми, но меткими выстрелами.
Стрелки оставались невидимыми и, как все невидимое, казались грозной силой. Командиры белогвардейских частей, выслушивая донесения разведчиков, решали, что с тыла движется мощный отряд большевиков, и сознательно сужали фронт, боясь отдалиться от железной дороги.
Ночами в займище горели огни. Это грелись у костров партизаны. Отряд увеличивался с каждым днем. Все провинившиеся или подозреваемые в большевизме казаки и иногородние бежали в камыши. Каждый день приходили новые люди.
Прибежал в одно тревожное утро Иван Журкин. На спине его кровавились свежие рубцы. Не захотел он быть проводником калединскому офицеру, и за это выпороли его шомполами. За Журкиным пришел, шатаясь на распухших ногах, Илья Спиридонов. Больной и промерзший, он еле двигался. Товарищи отогрели его у костра, уложили в камышовом шалаше, а на третий день взял Илья Спиридонов винтовку и пошел вместе с товарищами в разведку.
Партизаны скоро обжились в займище, одичали, обросли дремучими бородами. Ночами они ловили рыбу, пробирались в хутора, добывая у знакомых рыбаков хлеб, спички, соль, табак. Воды Нижнедонья впервые принадлежали ватажникам без всяких откупов и платежей. Кордонники разбежались, а начальник рыбных ловель командовал одним из офицерских калединских батальонов.
Орудийный гул становился все слышнее. Каждое утро Аниська взбирался на камышовый стог, подолгу смотрел в бинокль на северо-запад.
Аниську подмывало желание поскорее соединиться с красными войсками, перейти фронт, но Донской комитет большевиков удерживал партизан от этого шага, да и товарищи не хотели уходить из займища.
На двадцатые сутки пребывания в гирлах Аниська не выдержал — темной ночью пробрался в хутор. Перейдя по мокрому льду Мертвый Донец, вступил на кочковатый берег, пригибаясь, заскользил вдоль прибрежных левад и чернеющих на снежном фоне вишневых садов.
По-весеннему влажный, тянул с юга ветер. С серого неба сыпал мокрый снег. Во дворах выли собаки. С улицы доносились перестук колес, цоканье копыт, лошадиное пофыркивание. Звуки затихали в восточной части хутора. Отступала какая-то белогвардейская войсковая часть.
Аниська осторожно направился к дому. Долго ходил вокруг хаты, прислушиваясь. Маленькие покосившиеся окна были темны, двор казался неузнаваемым. Аниська постучал в окно.
Бледный большеглазый овал лица приник к стеклу.
— Кто такой?
— Это я, маманя…
Аниська рванулся к двери. В сенях он подхватил высохшее тело матери, на руках внес в хату.
