Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
С двух сторон навалились на него.
— Руби! — послышался озверелый крик.
— Стой! Живым приказано… — прохрипел кто-то у самого уха, стискивая Аниське руки.
Удар чем-то тяжелым в затылок оглушил Аниську.
Очнулся он, когда его тащили по улице. Двое милиционеров-казаков поддерживали грузное тело. Третий шел сзади и размеренно, через каждые три шага, ударял прикладом в спину.
На залитый кровью лоб падали отрадно освежающие капли дождя. Аниська раскрывал рот и жадно хватал их, чтобы утолить жажду. После каждого удара он только молча скрипел зубами.
— Стойте! Куда вы меня?! — сплевывая кровь, спросил Аниська.
— Иди, знай! — подтолкнул прикладом в спину казак.
Пошатываясь, Аниська всмотрелся в лицо милиционера, неумело сжимавшего его правую руку, и узнал Ивана Журкина.
— А-а, Иван Васильевич… Здорово… — насмешливо проговорил Аниська. — Вот до чего ты дослужился!
Журкин сердито засопел:
— Помалкуй!
И вдруг, деланно повысив голос, закричал:
— Иди, иди, хамлюга!
Но тут же, когда шедший сзади казак хотел ударить Аниську прикладом, он ловко удержал его руку.
— Господин есаул не приказал. Сказано — всем хутором на сходе пороть будем.
Аниську втолкнули в зловонную камеру, в которой час назад сидели кордонники.
Подталкивая его в спину, Иван Журкин наклонился к его уху, шепнул:
— Ты не бойся. Я это так шумлю, для блезиру. Мы тебя освободим.
Но в эту минуту второй конвоир изловчился в последний раз и ударом приклада в голову снова лишил Аниську сознания.
26Резкая струя ветра врывалась в незастекленное окно кордегардии. Аниська застонал, подполз к окну, прижался лицом к решетке. Холодное дуновение утра освежило его распухшее лицо.
Жадно вдыхая солоноватый морской ветер, медленно приходил в себя. Тупая боль терзала спину.
Над камышовыми кровлями хат ярко румянилось небо; похожие на больших огненных птиц, летели на север клочья облаков.
Светало.
Мысли Аниськи прояснились. Беспокойство охватило его: где товарищи? Удалось ли им убежать из хутора?
Он то подходил к решетке, хватал, ее руками, пробуя согнуть ржавые прутья, то, прихрамывая, ходил из угла в угол. Когда руки его цеплялись за решетку, часовой, угрюмый рыжебородый казак-старовер, спокойно и деловито бил его прикладом по пальцам.
В полдень Аниську отвели в гражданский комитет, где производила следствие о мятеже приехавшая из города комиссия.
В низкой, чисто прибранной комнате за двумя сдвинутыми столами сидели присяжный поверенный Карякин и два следователя. Важно развалившись на стуле, положив на эфес шашки затянутые в белые перчатки руки, есаул Миронов рассказывал членам комиссии о том, как он привел к повиновению непокорных казаков. Вежливым басовитым хохотком поддерживал его Дмитрий Автономов. У печки, по-солдатски опустив руки, почтительно и неуклюже сутулился председатель гражданского комитета.
При появлении Аниськи все замолчали.
Карякин пригласил его сесть.
— Будьте любезны… Я попрошу вас удалиться на время, — вежливо обратился следователь к Миронову и Автономову.
Есаул и подхорунжий вышли из хаты.
Чиновник в золотом пенсне быстро записывал ответы Аниськи, неодобрительно мыча что-то сквозь зубы.
— Расскажите, Карнаухов, об обстоятельствах, которые предшествовали столкновению рыболовной команды с рыбаками хутора Мержановского, — сказал следователь.
— А зачем это вам? — спросил Аниська.
— Это нужно для суда, — невозмутимо вежливо пояснил член комиссии.
Аниська молчал, нагнув голову.
— Вы не желаете отвечать? — спросил следователь.
— Не желаю. Я не верю вашему суду.
— Очень Нехорошо. Очень, — промямлил следователь.
Аниську увели.
Павла Чекусова, Панфила Шкоркин а и Онуфренко вечером того же дня под строгим конвоем увезли в Ростов. Об этом ничего не знал Аниська. Он попрежнему томился в своей одиночке.
На ночь часовым был поставлен Иван Журкин. Оставшись один, он воровато осмотрелся вокруг, подошел к окну, быстро прошептал:
— Мотай на ус, что скажу тебе. Нонче в полночь я сменяюсь и дверь оставлю не запертой. А когда вступит в дежурство Семка Бычков, зверюга, ты подожди, покуда он от хаты отойдет, а потом полегонечку и выскочишь. Беги прямо, к морю через левады, там уже хлопцы с дубом будут ожидать..
Аниська через решетку пожал руку Журкина.
— А кто такие хлопцы, чтоб не нарваться мне?
— Пантелей Кобчик, Голубь да Чеборцов…
— Разве их не забрал Миронов?
— Каким-то манером спаслись. Ловкая ватажка.
Аниська благодарно смотрел на Журкина. Во дворе никого не было. Надвигались сумерки. Хотелось поговорить, развеять тоску.
Журкин протянул через решетку пачку с махоркой, усмехаясь, прогнусавил:
— Возьми, закури. Теперь я на табак разбогател. Есаул Миронов за то, что тебя сторожу, сразу пять осьмушек махорки подарил.
Аниська свернул цыгарку толщиной в палец, закурил, жадно и глубоко затягиваясь.
— Отсыпь себе, — милостиво разрешил Журкин. — Ночью пососешь. Все не так скучно будет. Вот спички. На.
Аниська засовывал в карман табак, обрывки газетной, бумаги, спички.
— Ты бы, Иван Васильевич, Липу как-нибудь известил, а? — попросил он. — Она у Приймы, знаешь… Чтобы, к тому времени, когда я к морю выйду, там была.
— Это можно, — кивнул головой Журкин.
В полночь его сменил рыжий казак.
Аниська подождал, пока часовой зайдет за угол, осторожно нажал на дверь. Дверь отворилась с легким скрипом.
Аниська затаил дыхание и, полный отчаянной решимости, выскользнул прямо в сени.
Теперь нужно было перебежать через двор, это было самое трудное.
И опять, прижавшись к стене, Аниська ждал, когда часовой отойдет за угол. Часовой остановился, сердито сплюнул и повернул обратно. Аниська, быстрой тенью перемахнул через двор, исчез за изгородью левады.
Он бежал, не чувствуя боли в ноге. Ни одного звука погони не было слышно.
Вот и море!
Аниська птицей слетел с горы. Впереди кто-то негромко свистнул. Аниська громадными прыжками достиг берега и увидел в ночной мгле острый парус дуба.
Аниську подхватили дружные руки, засунули под корму, накрыли сверху пахнущими смолой сетями. Липа помогала Максиму Чеборцову отпихнуться веслом от берега. Ударили веслами три пары гребцов…
Часть третья
Отошло лето, от шелестел золотым листопадом сухой и ветренный сентябрь. Небо все чаще одевалось тучами. Подолгу моросил мелкий обложной дождь. Длиннее и глуше становились черные, тревожные ночи.
По утрам выходила Федора Карнаухова во двор, стоя у калитки, подолгу смотрела в задернутое осенней мглой займище.
Все заметнее пустела ее жизнь. Хата, построенная Егором тридцать лет назад, все глубже врастала в землю, маленький окна почти касались земли. Камышовая крыша во многих местах прогнила и провалилась; напрасно Федора старалась прикрыть ее новыми пучками камыша. Стропила подгнили, подломились, слабо прикрепленный камыш смахивало ветром.
Некому было теперь чинить хату. Со времени мятежа Аниська не показывался в хуторе. Носились слухи, будто бы он тайно живет в городе. Другие говорили, что ушел с Липой в рыбачьи ватаги на Каспий. Третьи уверяли, что потонул в море в шторм, спасаясь от есаула Миронова.
В церкви Федора молилась о сыне, как об умершем, но когда говорили ей, что Аниська жив, она верила и этому.
Случай убедил ее, что Аниська и в самом деле жив и может навестить ее с минуты на минуту. Однажды жену Панфила Шкоркина, Ефросинью, вызвали к атаману и вручили письмо. В письме сообщалось, что Панфил пятый месяц сидит в новочеркасской тюрьме.
В тот же день Ефросинья выехала в Новочеркасск и там виделась с мужем. Вернулась домой странно молчаливая и как бы напуганная чем-то. На вопросы хуторских баб отвечала невнятно, дрожа тонкими сухими губами. А Федоре таинственно топотом сообщила, что видела в городе Аниську.
Просил он передать матери поклон и никому не рассказывать о нечаянной встрече.
С этого времени надежда на свидание с сыном укрепилась в душе Федоры.
Бурное время с небывалой быстротой перемещало людей. Уехал в Новочеркасск под знамена генерала Каледина Дмитрий Автономов. Емелька Шарапов подался в Ахтари, потом неожиданно появился в хуторе, осунувшийся, злой. Из облезлой шапчонки его торчали клочья ваты, пиджак пестрел рыжими заплатами, но попрежнему бойко бегал Емелька по промыслам, снаряжал пиратский дуб для заезда в заповедные воды. Но люди плохо сдавались на его уговоры. Все заметнее редели его ватаги, и к осени надолго поник у берега черный парус пиратского дуба, а сам Емелька недели две гулял в Таганроге, пропивая с прасолами последнюю воровскую долю.
