Владимир Тан-Богораз - Союз молодых
Дома и амбары со скелетами, с костями, со всем своим мертвым, истлевшим скарбом, вспыхнули, как порох. Шаманская вышка, со своим новым живым мертвецом, пылала, как факел.
Пробегая мимо нее, несчастные каратели на миг остановились. Оттуда, сквозь грохот и треск огня, слышалось громкое пение:
Велик он в небесах на троне…
Велик господь!..
Это поручик Александров сам себе сразу пел и молебен и отходную.
Белые бросили пылавший поселок и отошли в лес без особого беспорядка. Только у Авилова близ уха неприятно близко пропела проворная пулька. Авилов подбросил серебрянку и выстрелил в тень, перебегавшую далеко впереди от тополя к тополю. Выстрел его был удачнее. Балтаев выронил ружье, потом сорвал с себя рубаху и туго обмотал простреленную руку, и, ругаясь от боли, побежал глубже в лес.
Отряд выходил из чащи, стараясь выбраться на более открытое место. Солдатам казалось, что за каждым ветвистым стволом прячутся незримые и меткие враги, со смертью, запрятанной в дуле ружья.
Отойдя от реки, белые вышли на широкую и гладкую поляну. Она была окружена огромными деревьями, стройными, редко расставленными, как будто в расчищенном парке.
Солдаты отодвинулись к северному краю поляны и, рассыпавшись цепью, стали за деревьями. На южной стороне показались фигуры, тоже укрываясь за деревьями. Это были, наконец, настоящие максолы, не те неизвестные тени, что подожгли поселок.
Перестрелка еще не начиналась. В это время на левом фланге белых явился человек, голый до пояса, с рукой, безобразно замотанной в какой-то серый узел. Это был Балтаев. Быстрым движением он сорвал с руки окровавленный холст и взмахнул им над головой.
— Ны нада! Йок! — кричал он по-русски и по-башкирски. — Ны нада война!
Свою грязносерую рубаху с кровавыми пятнами он поднимал над головой, как знак миролюбия и отказа от войны.
На левом фланге отряда, среди остатков башкир и остатков чувашей произошло движение. И третий Михаев чуваш выломил длинную жердь, снял с шеи платок, такой же светлосерый и грязный, как рубаха башкира Балтаева, и привязал его к жерди. Это был уже несомненно нейтральный, белый флаг.
Персиановские офицеры со своими денщиками замялись в нерешимости. Но на другой стороне поляны, на таком же корявом шесте показалась такая же серая и грязная тряпица. Красные максолы принимали перемирие.
С южной стороны двинулась высокая фигура с жердью и флагом в руках. Это был сам предводитель отряда, Викеша-максол.
От белых выступил с флагом чувашский говорок Михаев третий. Первого Михаева убили, второй Михаев с сородичами оторвался от отряда и ныне, быть может, попал на Середнюю Колыму. Но даже средь оставшихся чувашей пассивно-активного духа нежданно отыскался еще один влиятельный Михаев. Это чувашское колено, по-видимому, было вовек неистощимо.
— Сдаетесь? — крикнул Викеша, смело подходя и размахивая флагом.
— Нэ! — покачал говорок головой и флагом.
— Драться будете? — спросил раздраженно Викеша. — Какого же черта?..
— Нэ, нэ!..
Чувашин затряс головой настойчивее прежнего.
Викеша смотрел с удивлением на странную группу. Это был совсем неожиданный подход к решающему бою. Вместо бойцов и беглецов, победителей и пленных, являлись зрители.
Балтаев, страшный, накрашенный кровью, как краской, выступил вперед.
— Мы смотри, вы дерись! — крикнул он. — Понимай?.. И ви тож!
И он указал рукой на довольно компактную русскую группу, стоявшую поодаль.
Персиановцы долго молчали и не знали, что делать. Выручил всех офицеров денщик Митюков.
— По-нашему, — крикнул он, — пусть господа подерутся, а мы, правда, посмотрим. Который которого побьет, того и верх будет!
Глаза у Викеши вспыхнули и щеки залились румянцем, как бывало у старшего Авилова. Но сказать он ничего не успел. Авилов выступил вперед. Огромная фигура его не скрадывалась даже шириною поляны я высотою больших тополей.
— Здравствуй, сынок! — сказал он совершенно спокойно. — Чего убежал, не дождался. Ну, все-таки свиделись. Что ж, будем драться?
— Я буду, — ответил Викеша с готовностью.
— А как?
— На смерть, — твердо ответил Викеша.
— Что так? — спросил Авилов с веселостью.
— А зачем ты Аленку испортил, злодей? — крикнул Викеша запальчиво.
Пред глазами его промелькнула темная поварня и растерзанная детская фигурка и голос: «Боюсь!»
Авилов презрительно сморщился.
— Важною кушанье — баба!.. Брось, — сказал он неуступчиво, видя новое зарево гнева в лице у Викеши. — Сетка-то чужая, только рыбка-то моя.
Эта колымская пословица применяется одновременно к рыболовным кражам и брачнолюбовным изменам.
— Будя, молчи! — яростно крикнул Викеша. — Отдай серебрянку мою, — сказал он спокойнее, указывая на тонкую кремневку в руке у отца.
— Но дам, — коротко ответил Авилов. — Знакомое ружьишко!
Он махнул в воздухе Дукиной изящной серебрянкой.
Викеша постоял в нерешимости. Потом подозвал Федотку Гуляева.
— На тебе это ружье, — сказал он, снимая с плеча отцовскую нарядную винтовку, — и будь ты начальник над всеми максолами, отрекаюсь я от всякого начальства.
Он очевидно понимал, что подвиг, предстоявший ему, несовместим со званием начальника максольской дружины.
— Милую желтяночку возьму, дружка моего незабывного Микши верную подружку.
Федот протянул ему малопульку ладного тунгусского дела, украшенную по ложу и по замку желтыми латунными насеками.
Шансы противников сравнялись. И они могли теперь приступить к своему поединку, смертоносному и странному.
Редко бывает на свете такое сражение, чтоб начальники дрались, а солдаты смотрели.
Авилов замялся в нерешимости.
— Викеша! — окликнул он сына.
— Ну?..
— Дай мне руку.
— На, — выдохнул Викеша.
Они подошли и взяли друг друга за руки. Они были очень похожи, похожее, чем прежде. Викеша в последние месяцы очень возмужал и станом и лицом. Были они рядом, как старое и новое издание одного и того же портрета.
Сын и отец меняются пожатием руки. И почти машинально старший Авилов стискивает в своей богатырской клешне руку младшего. Викеша мужественно выдерживает нажим и жмет в свою очередь. Но ему не по силам меряться с российским великаном. Рука его коробится бессильно и складывается вдвое. Пальцы слепляются вместе, ногти наливаются кровью и розовые капельки выступают наружу, и брыжжут, как роса.
Странная улыбка блуждает по лицу Авилова. Ноздри его раздуваются. Но вдруг он замечает эту розовую росу и разжимает лапу.
— Я раздавил твою руку, — говорит он с раскаянием и почти с нежностью в голосе.
Викеша откровенно трясет в воздухе раздавленной рукой, как делают малые дети, и разбрызгивает розовую влажность. И вдруг поворачивает руку вверх и брызжет кровью в лицо отцу.
— На, ешь!
— Добро, — говорит Авилов мрачно. — За дело, пора!..
Красные и белые сдвигаются влево на поляне, они постепенно выходят вперед и встречаются, а потом смешиваются. Это не только перемирие, это братание для самого яркого зрелища, какое имеется в мире, — для зрелища кровавой борьбы и неминуемой смерти одного из противников, а может и обоих.
XXXV
Викеша и Авилов с ружьями в руках уходят направо. Они подвигаются вперед по опушке лесной, от дерева к дереву. Дуэль будет на ружьях, стало быть в чаще лесной, — и зрителям придется не столько смотреть, сколько слушать выстрелы, стараясь определить по звуку, чье ружье хлопнуло.
Правая рука у Викеши раздавлена, но это не беда. Это не помешает ему целиться и в нужное мгновение нажать курок. И будь он одноруким, он тоже бы не отказался от этого страшного боя, затем, чтоб покончить с кошмаром своего раннего детства, с врагом своей зрелости.
Дуэль началась безмолвно и коварно. Викеша углубляется в лес и сразу исчезает из поля зрения. Потом крадется вперед осторожно и неслышно, стараясь приблизиться к Авилову с нежданной стороны. Но Авилов осторожен и он стреляет первый. Маленькая куля серебрянки щелкает по крепкому стволу, за которым так искусно запрятался Викеша. Если бы пуля могла пронзить этот ствол — дуэль бы уже кончилась. Викеша посылает ответный выстрел на мелькнувшее облачко. Его желтяночка бьет слабее серебрянки и зрители сразу отмечают мысленно: Авилов Первый — раз, Авилов Второй — раз, как будто на скачках.
Яркое солнце восходит в вышину по безоблачному небу. На деревьях нет листьев, но пахнет весной; сквозь тление прелых листов пробивается острая смолистость молоденьких почек. Они еще под корой, но природа даст знак, и в три дня они распустятся листьями и цветами и, минуя весну, перескочат в торопливое лето, как бывает на севере. Крупные птицы еще не прилетели, но пташки уж тут. Свищут синички и красногрудые снегири и в луже на лужайке яростно дерутся турухтаны-петушки, хватая друг друга за широкие наеженные брызжи. И цветистый вьюрок уже заводит в вышине своей неугомонный вопрос: «Чавычу видел»?
