Владимир Мирнев - Нежный человек
– Кто у тебя!
– Угадай!
– Мальчик.
– Девочка, – обрадовалась Ирина, что сестра не угадала, радостно ворочаясь на поскрипывающем сиденье. – Два месяца моя крохотулька растет. А ты что ж на свадьбу не приехала? У нас все хорошо. У тебя? – спросила Ирина опять, просто так спросила, ответ ее не интересовал, так как она рада была встрече с Машей. И хотелось самой высказаться. – Девочка всегда хорошо. Девочка крепкая, спокойная, тихая, только ночью просыпается, будит, полуночница. Хуже то, что не с кем оставлять. Я, правда, пока не работаю, в отпуске. Но не вечно же сидеть. Если на работу пойду, с кем ее оставлять?
– А тетя Лариса?
– Мать? Ты что, мать не знаешь? Она мне сразу сообщила на официальном уровне, что гробить свою оставшуюся жизнь на пеленки не имеет права, а всю себя посвящает общественной деятельности. И речи не может быть. Общественная деятельность ее – охранять квартиру.
– А его родители?
– Что ты? Они оба профессора, им не до таких мелочей. Представь себе профессора с ребенком на руках? Смешно же. Они – потомственные из немногих оставшихся интеллигентов. Старички, еле-еле душа в теле.
– Разве мелочь то – человек? – спросила Мария, забирая ребенка к себе на руки. – Ух ты, масенькая ты моя деточка. Ирина, зайдем ко мне, посмотришь, как я живу.
В это время из подъезда легкой походкой вышел Оболоков и развел руками, но, увидев Марию, заулыбался, ласково с нею поздоровался, и они втроем направились в квартиру. Ирина сразу похвалила комнату, тахту и занавески.
– Уютненько, Марийка. А у нас с Оболоковым квартиры нет, – снимаем, – сказала Ирина с укором, видимо, Оболокову. – Снимаем! Семьдесят рубликов платим, плюс электричество и прочее, вообще, сто рублей набегает. Шутка ли! Мы, конечно, жили вначале у них. Но я же не домработница, институт заканчивала не для того, чтобы готовить, стряпать, стирать. Я так не могу жить. Просто не могу – и все. Лучше отдельно, тогда и семью сохранишь.
– А как же? – поразилась Мария. – Ты одна у тети Ларисы и – трехкомнатная квартира, он – один у родителей в четырехкомнатной квартире, а жилья нету. Как же? Чего-то тут не так. Если б у меня было вместо одного пятеро мужей, и то мать моя в свою однокомнатную квартиру пустила бы всех. Ты, Иринка, чего-то совсем не то. Вы, я вижу, перессорились со всеми, поручались, как последние дворники, поцапались.
– Все это называется чистейшей воды эгоизм, если отнести это к матери и его родителям. Я, конечно, могла бы у Оболокова жить, но, согласись, я не могу быть домработницей, к тому же я не хозяйка – раз, а потом опять же упирается, и это главное, в то, что не могу я обслуживать его родителей. Он это понимает, поэтому мы идем на такие жертвы, платим бешеные деньги за квартиру.
– Что называется – сознание определяется бытом, – проговорил Оболоков, шагая из угла в угол, занятый своими мыслями, и поддакнул он просто так, механически. Выглядел Оболоков устало, видно было, что нелегко давалась ему семейная жизнь и, что его особенно удручало, отвлекала от научной работы. Оболоков остановился, посмотрел на Марию, сказал: – Вы, Маша, скажу вам, отлично устроились. Я бы поменялся с вами своей жизнью.
– Вы согласились бы на мое место – дворника?
– Вы дворником? – поднял Оболоков на нее глаза.
– Я бухгалтером числюсь, но дворников нету, и вот исполняю роль дворника, – Мария спокойно поглядела на Оболокова.
– Нет, конечно, плохой работы не должно быть, но есть плохие исполнители, – отвечал он, чувствуя, что между ним и Машей идет какой-то скрытый поединок.
– Давайте-ка чайку попьем, – предложила Мария, спохватившись. – В ногах правды нет, говорят, давайте посидим.
– Нет, Марийка, побыли немного у тебя, посмотрели, заходи теперь ты к нам, запиши телефон, – заговорила нервно Ирина. – Заходи. Будем рады.
Проводив их, Мария направилась в продуктовый магазин, думая о встревоженном взгляде Оболокова. На обратном пути Мария на минутку остановилась в скверике. Наступала осень, ведь уж на земле обосновался сентябрь, как любила шутить Топоркова – последний месяц лета. Погода стояла теплая и тихая; солнце ласково ложилось на лицо и ноги, которые Мария тут же выставила навстречу солнечным лучам; там и сям в пространстве между деревьями виднелась прозрачная паутина. Мария следила за паутиной, медленно плывущей в теплую и мягкую белесость неба, уютно и благостно расположившегося над городом. В природе чувствовался покой, умиротворение; осенняя задумчивость обволокла землю, дома, деревья и маленькие облачка, плывущие в тихой завороженности по чистому небу. «Хоть бы у Аленки все обошлось», – беспокоилась Мария.
Такая погода продержалась до последних дней сентября, и даже в октябре, когда уже облетела листва, выпадали чудесненькие деньки; ночи стали бодряще прохладными. Тепло осеннее словно отраженный свет – ярко светит, да не греет.
***
Поздним октябрьским вечером к Алене Топорковой пришел пропавший было Мишель, нагруженный невероятным количеством коробок, с большим букетом белых роз, и, как только Топоркова открыла дверь, жених заявил:
– Аленушка моя Прекрасная, завтра загремит наша свадьба! Прости меня, милая, я принес тебе огорчение. Прости меня, милая моя Аленушка Прекрасная, любовь моя!
– Ты научился хорошо говорить по-русски, акцент почти незаметен, – холодно отвечала Топоркова, но до трепета в сердце довольная приходом надолго пропавшего Мишеля.
– Ради тебя старался, Прекрасная Алена, к тому же послы должны говорить на всех языках одинаково хорошо, – улыбался Мишель, обнимая Аленку. Казалось, он был рад, что снова попал в маленькую и уютненькую квартирку, где его ждала рассерженная, нарочито грубая с ним, любящая Аленка, и он говорил возбужденно, точно радостными словами пытался заслониться от еще живущих в нем недавних забот, слов, необходимых хлопот, и этим самым стремился уйти от навязчивой привязанности прошлого. Мишель отрастил бороду, и его не сразу узнала Мария.
– Где пропадал? – спросила Алена грубовато, все еще преследуемая мыслью наказать Мишеля подозрением, ревностью, хотя нужно сказать: именно сейчас Топоркова, как никогда, находилась далеко от такого желания.
– Я, моя Прекрасная Аленушка, не пропадал, я могу еще пропасть на долгое время, потому как Мишель – не тонет и не пропадает, но исчезает на время, сопровождая ответственную миссию, – отвечал, скрывая озабоченность, обычно сдержанный Мишель. Он открыл одну из принесенных коробок и вынимал оттуда чепчики, фартучки, распашонки. – Это моему ребеночку, моему наследнику! Еще и еще! Это и – еще! Это и – еще! Остальное – тебе, прекрасная моя королева! Все тебе! Маше – вот Маше. – Он протянул ей одну из коробок, в которой лежало штук двадцать распашонок. – Для твоих детей, милая Маша, они появятся у тебя. Не обижай, милая Маша, возьми мой подарок.
– Но у меня детей нету, – смутилась Мария.
– Будут. Это тебе говорит Мишель, Герцог де Саркофаг. Тебе дети сам бог даст, – засмеялся он. – А бог у нас есть. Верь ему, и он поверит тебе.
***
На сей раз Мишель ночевал у Аленки, договорившись утром пойти в загс расписаться. Но утром он заявил, что расписываться еще рано, так как ему, иностранцу, необходимо получить разрешение самого президента жениться на русской, разрешение обязательно дадут, чистая формальность протокола, но свадьбу не стоит откладывать из-за такого пустяка.
– Знаешь, получается, свадьба – первое дело, а расписываться – на время отложим! – возмутилась Топоркова, так как считала, что в ее положении важнее расписаться, чтобы новорожденному дать фамилию и имя, чем сыграть свадьбу, к которой она потеряла интерес. К тому же ведь и появляться на свадьбе с таким животом – неприлично. Но Мишель настоял на своем, убедив Аленку в том, что этикет не позволяет ему идти в загс и их зарегистрируют отдельно, к тому же, он добавил, что высшие интересы требуют того.
Мария застала их за этим разговори, прошла в кухню, слушая оттуда незлобивые их упреки друг другу. Топоркова капризничала, называя его бесчувственным эгоистом, равнодушным мужчиной, но все же согласилась праздновать свадьбу в ресторане «Прага», в котором Мишель снимал два зала на девяносто девять персон.
Вот тут и начались хлопоты. Выяснилось: сегодня к шести часам необходимо одеться. Марии это сделать ничего не стоило. Но нужно одеть Аленку таким образом, чтобы скрыть беременность, живот ее вырос, она с трудом ходила. Обзвонить всех близких людей – дело непростое; днем, как известно, сделать подобное не так-то просто, если учесть, что не все знакомые имели телефоны на работе. Но самые муки начались именно в тот момент., когда Мария начала одевать невесту: ни одно платье, ни новое, ни старое, ни одно из многих десятков, которые ей надарил Мишель, не подходили Алене в данный момент. Пришлось спешно перекраивать два французских платья с кружевными оборками. С жалостью Мария резала, кроила, уродовала замечательные вещи. Ведь после свадьбы эдакое роскошество пришлось бы выбрасывать или пустить на пеленки. Но как бы то ни было – к трем часам все было готово. Аленка устала от волнений, прилегла отдохнуть.
