Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович

— Так. Темы своей ты не знаешь. Похвально! — продолжала учительница, не догадываясь еще, какая сила была перед ней. — Скажи по крайней мере, кто твой любимый литературный герой.

Люба глянула на учительницу в упор и с презрением.

— Иисус Христос, — сказала она.

IV. ИЗ-ЗА ЭТОЙ ДЕВЧОНКИ…

Уже кончилась большая перемена, опустели коридоры, а в учительской шел спор. Из дверей классов высовывались дотошные физиономии: «Может, не будет урока?» Уборщица тетя Нюра загоняла эти физиономии назад. Загоняя их посредством щетки, тетя Нюра, однако, и сама не могла ничего понять.

— О боже ж ты мой! — оглядывалась она на учительскую. — Да что они там, посказились, что ли?

Историк Карякин смеялся.

Вера Владимировна Заостровцева глядела на него с растерянностью, даже очки протерла. Наконец она поняла, что ей надо делать, — ей надо обидеться.

— Что значит ваш смех? У меня в классе позорный случай. Но я не скрываю его, а смело выношу на суд учительского коллектива.

Она сверкнула очками и даже слегка хлопнула ладонью по столу — до того доблестным представился ей самой ее поступок.

— Что же тут смешного?

— Вот именно! — присоединился директор школы Иван Спиридонович Тарутин.

У директора был потерянный вид человека, лишившегося опоры. Это был тот самый округлый человек, Любин сосед, который понимал толк в кроликах.

— Вот именно! — повторил он. — Что тут смешного?

Карякин неожиданно сделался тихим, как отрок.

— Ничего смешного нет.

Но Вера Владимировна была не из тех, кого можно было взять на такую уду.

— Не хитрите! — погрозила она. — Я очень хорошо изучила эту вашу тактику: недомолвки, экивоки, усмешки со стороны. Дешево стоит, Владимир Сергеевич!

— Дешево, Владимир Сергеевич! — эхом повторил директор и оглядел присутствующих: как они?

— Признаю! — поднял руки Карякин. — Смело признаю. Я хотел только сказать Вере Владимировне, что не надо сердиться.

— Не надо сердиться, Вера Владимировна, — поспешил согласиться директор. — Сердиться нехорошо.

Карякин развел руками.

— Ну что за беда? Девочка отнесла Христа к литературным героям. Образ Христа создан религиозной и художественной фантазией народов на тот же манер, что Прометей или Микула Селянинович. Значит, он герой литературный. В известном смысле…

Тарутин вздохнул.

— Но ведь не о том спор, Владимир Сергеевич. Не просто герой. Любимый герой — вот ведь что! — Он глянул на союзницу: как она?

Вера Владимировна напряженно улыбалась. Сама она, по-видимому, об этом не знала. В нужный момент она не успела эту улыбку убрать с лица и теперь про нее забыла. Странно улыбаясь, она сказала:

— Не будем перебивать, Иван Спиридонович. Прекрасные речи слышу из уст коммуниста. Продолжайте.

Маневр был рассчитан на испуг. Но Карякин сделал вид, будто никакого маневра не заметил. На разрешение продолжать он сказал:

— С удовольствием! Для несведущих поясню: образ этот возник в среде угнетенного люда. Он был оригинален, глубок, исполнен силы. Он был обаятелен и потому овладел сердцами.

— Это все? — спросила Вера Владимировна.

Так спрашивают, когда возражение наготове. Но по растерянности в глазах, по напряженной улыбке этой женщины Карякин видел: мысли у нее нет. Спрашивает она для того только, чтобы сохранить боевую форму и, авось получится, напугать этой формой противника.

Карякин сделал паузу, как бы принимая за чистую монету этот вопрос.

— Не все, конечно. Но зачем тащить в наш спор двухтысячелетнюю историю? Хотя добавлю для вескости: великие художники на протяжении веков неизменно обращались к образу Христа. Они делали это не только потому, что была такая традиция. И уж совсем не потому, что их к этому вынуждали, как нам иногда популярно объясняют.

— Вон как!

— Именно так. Образ Христа привлекал их по причине своей подлинной, а не мнимой ценности. На этой истине церковь паразитирует до сих пор.

Шум, поднявшийся опять, был реакцией на эту последнюю мысль — непривычную, а значит, и непотребную, будь она даже верна.

— Христианство давно выродилось, мы это знаем. Но если в эпоху космических полетов люди еще ходят в церковь, то среди причин тут где-то и образ Христа. В глазах многих людей он не утратил обаяния до сих пор. Вот в чем бы нам с вами разобраться, Вера Владимировна. Вместо того чтоб сердиться.

Карякин взял свою папку. Вера Владимировна заметно растерялась, однако не настолько, чтобы просто так, за здорово живешь, отпустить Карякина победителем.

— Что же вы предлагаете мне? — спросила она.

— Я сказал бы девочке: «Хорошо, девочка, напиши сочинение про Христа».

Вера Владимировна лишилась дара речи. Для нее оставались одни жесты. Взывая о помощи, она повернулась к директору, повернулась к остальным.

Карякин, в свою очередь, оглядел всех: что же нехорошего в его словах?

— Это было бы интересное сочинение! — сказал он Вере Владимировне в тоне ее отчаяния. — Оказалось бы, что Христос тут ни при чем. Просто девочка жаждет добра, красоты, подвига — обычная вещь. Потом из этой путаницы педагог незаметно вынимает Христа, а благородство, талант, волю оставляет и закрепляет в человеке. Вот и все!

— Благородство и волю мы воспитываем на других примерах!

— Вера Владимировна! — взмолился Карякин. — Я же не предлагаю ввести это все в программу. Но раз уж произошел в классе такой случай…

— Мой молодой друг! Я не ношу партийного билета. Несмотря на это, я отлично усвоила: церковь в нашей стране отделена от государства. И школа — от церкви.

Карякин сделал движение возразить, но Вера Владимировна не дала ему раскрыть рта.

— Восхваление евангельских басен не самое достойное занятие для коммуниста. Коммунисту более к лицу атеизм.

В искусстве владения полемической дубинкой такой артикул должен был называться «с размаху между глаз». Попробуй-ка устоять! Карякин не устоял.

— Это все? — спросил он, понимая нелепость вопроса.

— Это все! Случай с Ивановой должен стать предметом самого широкого обсуждения. И самого сурового осуждения. Я настаиваю.

С этим она вышла.

Карякин сел на диван и сидел долго, пока учительская не опустела. Выбитый из седла, он по слабости человеческой отыскивал, на кого бы сложить вину за свое поражение. Усмотреть причину в себе Карякин не мог: если виноват ты сам, то в чем же тогда утешение? Винить ли Заостровцеву, Тарутина, всех остальных? Нет, все, конечно, из-за девчонки этой. Черт бы ее побрал вместе с ее Христом! Осуждать ее не велит истина, соглашаться же с Заостровцевой не велит здравый смысл…

Тарутин смотрел на Карякина с состраданием. Он был в положении таком же, если исключить соображение насчет истины. Тарутин оставил свои бумаги и подсел к Карякину.

— Владимир Сергеевич, дорогой! Она же теперь разблаговестит, дойдет до гороно. Поди объясняйся потом. Надо извиниться.

Карякин молчал. Он даже позы не переменил.

Тарутин тоже долго молчал, отыскивая индивидуальный подход. Он был добрейший человек. Святая святых для него были мир и согласие. Умел он ценить в людях ум и закрывать глаза на их глупость. Он способен был даже воодушевляться, как это едва не случилось с ним во время спора.

— Евангелие, в котором усматривают опыт веков, между прочим, гласит: «Не мечи бисера перед свиньями». В переводе на наше наречие это означает — держись подальше… от некоторых, так сказать, людей.

Карякин усмехнулся.

— Интересное наречие! «Не мечи бисера» переводится «мечи бисер» — все наоборот. Отделение школы от церкви понимается самым идиотским образом. И я должен все это разделять да еще извиняться! В чем извиняться-то?

Еще на одну ступеньку снижаясь к откровенности, Тарутин прищурил глаз:

— А если и ни в чем? На смысл вашего спора ей плевать. Ей важно, как она при этом выглядит. Так доставьте ей радость, будьте великодушны!