Александр Чаянов - Венецианское зеркало (сборник)
По этому процессу члены ТКП в качестве обвиняемых не проходили.
Видимо, готовился специальный большой процесс. По сообщению газеты «Московские новости» от 16 августа 1987 года по делу ТКП было арестовано более тысячи человек, но процесс не состоялся, однако приговоры были вынесены. Чаянов был приговорен к пяти годам тюремного заключения и отправлен в Суздальскую тюрьму.
По воспоминаниям профессора Н. П. Макарова, в Суздальской тюрьме Чаянов мог заниматься и литературной работой: составил кулинарную книгу (наверняка она была с историческим уклоном: вспомним тему его доклада в «Старой Москве» — «О поварах Английского клуба»), написал исторический роман «Юрий Суздальский». Судьба этих рукописей неизвестна.
После четырех лет заключения в тюрьме Чаянов был отправлен в ссылку в Алма-Ату. Там он работал в сельскохозяйственном институте.
О его жизни и настроении некоторое представление. может дать письмо С. А. Клепикову от 13 февраля 1936 года. Чаянов пытается шутить, что, мол, «Алма-Ата — это безводная Сахара для коллекционеров», что его общество составляет кошка и «алма-атинская овчарка по кличке Динго», которую «соседнее население» зовет попросту Зинкой, но за шутками видны и усталость, и тревога. Клепиков прислал ему книги, и Чаянов пишет: «Тебя же прошу не забывать меня книгами, причем прошу поиметь в виду, что я впал в детство (видимо, от старости), из всех газет читаю „Комсомольскую правду“ и очень почитаю все издания „Молодой гвардии“, а из книг буду тебе безгранично благодарен за Дюма, Жюль Верна, Вальтер Скотта и им подобных. А впрочем, и за все остальное». Заканчивается письмо щемящим признанием: «Прости за легкомысленное послание, но я прямо опух от 12–14 часовой работы каждого дня… и, набрасывая эти строки, отвожу душу».
Осенью 1937 года Чаянов был снова арестован, 3 октября приговорен к расстрелу, в тот же день приговор приведен в исполнение.
Долгие десятилетия в советской экономической литературе имя Чаянова упоминалось лишь с определениями «контрреволюционер», «идеолог кулачества».
По делу 1937 года Чаянов был реабилитирован как незаконно репрессированный в 1956 году, по делу ТКП — «за отсутствием события или состава преступления», то есть было признано, что ТКП является целиком выдумкой следователей, — постановлением Верховного Суда СССР от 16 июля 1987 года.
Президент ВАСХНИЛ академик А. А. Никонов в интервью, данном журналу «Коммунист» (1988, № 1), реабилитацию имени Чаянова и возвращение народу трудов ученых его школы оценил как очень важный факт нашей современности. «Наша аграрная наука, — сказал А. А. Никонов, — за шесть-семь десятилетий прошла сложный и противоречивый путь. Были такие подъемы, когда к нам в страну перемещались центры мировой науки. Это прежде всего связано с подвижнической деятельностью великого ученого нашего века Николая Ивановича Вавилова и его многочисленных соратников. Это связано с деятельностью блистательного таланта — Александра Васильевича Чаянова и группировавшейся вокруг него когорты выдающихся ученых; среди них Николай Дмитриевич Кондратьев, крупнейший знаток сельскохозяйственного рынка, автор известной теории экономических циклов, называемых в мировой литературе „циклами Кондратьева“, Николай Павлович Макаров, Александр Александрович Рыбников, Александр Николаевич Челинцев и многие другие, чьи имена и сегодня с почтением произносят на всех континентах». Запрещение трудов Чаянова, сказал Никонов, «слишком дорого нам обошлось. Практически два поколения были полностью лишены ценнейшего научного наследия». Он говорил и о значении трудов Чаянова для сегодняшнего дня: «Идеи, обоснованные А. В. Чаяновым, переживают как бы свое второе рождение в наши дни».
Второе рождение предстоит и произведениям Чаянова-писателя.
Вл. Муравьев
История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.
Памяти великого мастера Эрнеста Теодора Амадея Гофмана посвящает свой скромный труд автор.
I. Пролог
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора.
А. ПушкинМосковский архитектор М., строитель одного из наиболее посещаемых московских кафе, известный в московских кругах более всего событиями своей личной жизни в стиле мемуаров Казановы, — однажды, проходя мимо кофейной Тверского бульвара, почувствовал, что он уже стар.
Кофейная, некогда претворённая в одной из картин Юона, вечерняя фланирующая толпа и жёлтые ленты московских осенних бульваров, обычно столь радостные и бодрые, погасли в его душе. Осенняя сутолока города, автомобили Страстной площади, трамвайные звонки, вереницы проституток и мальчишки, продающие цветы, оставляли его безучастным.
Все замыслы, только что волновавшие его сердце, показались ему банальными, утомительно повторёнными сотни раз, и даже вечерняя встреча, которой он добивался столько месяцев и которая должна была составить новое крупное событие в анналах его жизни, вдруг показалась ненужной и нудной… Одни только осенние листья, падающие с дерев и ложившиеся под ноги вечерних прохожих, глубоко проникали в его душу какой-то горестной печалью.
Он постоял минуту в нерешительности, машинально купил вечернюю газету, затем быстрыми шагами повернул на Тверскую и, дойдя до цветочного магазина Степанова и Крутова, послал огромный букет багряных роз той, чьё сегодняшнее падение должно было вплести новые лавры в венок московского Казановы.
Ему не хотелось возвращаться домой, не хотелось снова видеть кресла красного дерева, елисаветинский диван, с которым связано столько имён и подвигов любви, ставших теперь ненужными; гобеленов, эротических рисунков уже безумного Врубеля, с таким восторгом купленных когда-то, фарфора и новгородских икон, словом, всего, что радовало и согревало жизнь.
Владимиру, его звали так, захотелось раствориться в кипящем котле жизни великого города. Он спустился на Петровку и привычными шагами, не отдавая себе отчёта, зашёл в маленькое артистическое кафе, кивнул знакомой барышне и спросил себе чёрного кофе с ватрушкой.
Кругом за столиками и в проходах толкались десятки знакомых лиц в смокингах, шёлковых платьях, бархатных куртках и демократических пиджаках. Ему улыбались, но он, может быть, в первый раз оставался безучастным и, машинально слушая звуки скрипок, смешанные со звоном посуды, был захвачен потоком своих мыслей.
Двигающиеся перед ним люди казались ему картонными и давили его мозг безысходной тоской, и когда на эстраде появился изящный конферансье, с трудом установивший тишину и объявивший начало конкурсу поэтесс, Владимир не мог долее сдержаться и вышел из яркого кафе в темноту московских улиц.
Город с его ночною жизнью, ночные прохожие, полуосвещённые окна, огни притонов и чёткий в ночной тишине стук копыт запоздалого извозчика душили Владимира своей известностью, своей до конца испитой знакомостью. Он окидывал тоскующим взором знакомые контуры ночных улиц столицы и, решившись испытать последнее средство против душившей его меланхолии, спустился к Трубной площади и в одном из переулков нашёл знакомый ему китайский притон опиоманов.
Однако через несколько минут он уже бежал оттуда, ещё более гонимый тоской.
«Извозчик, на Казанский!» — крикнул Владимир, вскакивая в пролётку.
После второго звонка он подбежал к билетной кассе, и в 12.10 ночной поезд унёс его в Коломну. Владимир искал в провинциальной глуши собраться с мыслями.
II. Коломна
А с того времени в оном никаких достойных примечания происшествий не случилось.
Коломенская историческая хроникаКоломна славится своею пастилой.
Современный путеводительКоломна, некогда славная твердыня, охранявшая окский берег от степных татарских набегов, а после — крупнейший центр хлебной торговли, — в наши дни жила сонной жизнью тихого провинциального города. Вековое молчание её кремля нарушалось стоном гудков окрестных фабрик. Гармоника загулявшего мастерового изредка оглашала её полусонные улицы. Но всё же это был славный городок.
Ночной поезд с грохотом уносился на степной берег, оставив на тёмном перроне Владимира и каких-то двух озабоченных коммивояжеров.
Неуклюжий извозчик долго стучал и звонил у подъезда «Большой гостиницы» Ивана Шварева, пока заспанный швейцар не отворил дверей и провёл посетителя в «роскошный» номер с зелёным бархатным диваном и кроватью за деревянной перегородкой. Коридорный сообщил, что кроме ветчины и пива достать ночью ничего невозможно.
Через несколько минут, поставив на стол обещанный ужин, он удалился. Стало тихо. Бесконечно тихо. На столе мерцали две свечи, отсвечивая на стекле стакана, жёлтой калинкинской бутылке и озаряя белый судочек с хреном и горчицей, традиционно поданный к ветчине.
