Александр Чаянов - Венецианское зеркало (сборник)
А для того, чтобы они не уклонились от тяжести, нужно, чтобы они чувствовали, знали, сжились с тем, что дело крестьянской кооперации — их крестьянское дело, чтобы дело это тоже было действительно мощным социальным движением, а не предприятием только! Нужна кооперативная общественная жизнь, кооперативное общественное мнение, массовый захват крестьянских масс в нашу работу».
На фоне такой интенсивной общественной деятельности пишет Чаянов свои романтические повести.
Не будем пересказывать их содержание и сюжеты, они коротки, стремительны, лаконичны, и любой пересказ неизбежно обеднит и исказит их, ограничимся лишь общей характеристикой. Его повести действительно романтические в классическом понимании этого жанра: над судьбами их персонажей властвуют страсти и случай, жизнь героев полна невероятных приключений, они сражаются с разбойниками и привидениями, попадают в мир сверхъестественных сил.
На первой повести Чаянова «История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.» имеется посвящение: «Памяти великого мастера Эрнеста Теодора Амадея Гофмана посвящает свой скромный труд автор». Интересно, что это посвящение стоит на наименее «гофмановской» из всех его повестей, но в то же время оно указывает на истоки литературной традиции, которой следует Чаянов.
Его романтизм идет не впрямую от Гофмана, и даже посвящение ему лишь один из элементов этой традиции.
Существует мнение, что повести Чаянова — стилизация. Это утверждает и статья в «Краткой литературной энциклопедии»: «Чаянову принадлежат пять повестей, умело стилизованных под русскую романтическую прозу и лубочную книжку начала 19 века с элементами пародии». Но пародия на произведения, неизвестные читателю, а именно такими были названные книги начала XIX века в начале XX, просто не имеет смысла.
Повести Чаянова — не подражание сочинениям конца XVIII — начала XIX века, не пародия на них, это — литература XX века. В них мировосприятие и художественная культура, свойственные не тем далеким временам, а первым десятилетиям нашего столетия. Но с романтической литературой того времени, с литературой, в связи с которой Белинский сформулировал свое понимание романтизма, романтизм Чаянова имеет прямую связь — это его генетические корни.
Романтическая проза А. С. Пушкина, В. Ф. Одоевского, А. Погорельского (действие повестей которого «Изидор и Анюта» и «Лефортовская маковница» развертываются в том же Лефортове, что и в «Необычайных, но истинных приключениях графа Федора Михайловича Бутурлина» Чаянова, и в описаниях этой местности Чаянов использует детали из описаний Погорельского), а также переизданная в 1913 году, фактически открытая заново и обратившая на себя внимание публики повесть В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском», написанная на сюжет А. С. Пушкина и правленная им — вот истоки и классические образцы романтических повестей Чаянова, из этого русского гофманианства начала
XIX века происходит и чаяновская гофманиада XX века.
Однако, учитывая влияние на Чаянова классической русской литературы, прекрасным знатоком которой он был, главной чертой его романтических произведений все же является их принадлежность к литературе XX века, к поискам и поэтике писателей-современников. В одной из статей 1911 года В. Я. Брюсов, сетуя на «потоп стихов», писал: «Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, поэтому самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое. Пишите прозу, господа! В русской прозе еще так много недочетов, в обработке ее еще так много надо сделать, что даже с небольшими силами здесь можно быть полезным». Совершенно ясно, что Брюсов имел в виду не русскую прозу вообще, а определенное ее направление — прозу модерна, прозу символизма, прозу «новой литературы» (термины очень приблизительные, но других нет), то есть направление, к которому он принадлежал сам и над созданием прозы которого много работал.
Литературное творчество Чаянова развивалось в том же — брюсовском — направлении. Брюсов, М. Кузмин, Б. Садовский, П. Муратов — особенно их историко-фантастическая проза — вот ряд, в котором нужно рассматривать творчество Чаянова. Впоследствии к ним прибавляются А. Н. Толстой, Е. Замятин, Л. Леонов (с его «Деревянной королевой»). Несомненно также решающее влияние прозы Брюсова на те повести Чаянова, действие которых происходит в современности.
Для прозы Чаянова характерно сочетание реализма и фантастики, — это какая-то документальная фантастика.
Исторический фон повестей Чаянова необычайно точен: это относится к топографии Москвы, к названиям церквей и общественных зданий, к реальности маршрутов блужданий фантастических героев повестей по столице и к именам исторических личностей того времени: артистов, профессоров, вельмож и трактирщиков. Про большинство описанных Чаяновым мест, как в России, так и за границей, известно, что он там бывал, жил, так что в основе описаний лежат личные впечатления. И в этом исторически достоверном мире развертываются фантастические события.
Так же реален и мир будущего, изображенный в повести «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии». Про эту повесть прежде всего надо сказать, что утопия эта — социалистическая, она рассказывает о будущем социалистическом обществе, прошедшем в своем развитии трудный, противоречивый путь, но пришедшем не к крушению, а к утверждению социализма. При публикации повесть предваряло предисловие В. В. Воровского, в котором он критиковал «идеалы наших кооператоров», даже называл их «реакционными», но тем не менее признавал нужность и ценность сочинения Чаянова. (Боровский в то время был директором Госиздата, где одновременно с повестью печатались экономические работы Чаянова, в предисловии к одной из них Чаянов отмечает «энергичную поддержку Государственного издательства».)
В заключение предисловия Боровский пишет: «Но, может быть, спросят: если вы такой противник этой утопии, зачем же вы печатаете и распространяете ее? А вот зачем: эта утопия — явление естественное, неизбежное и интересное. Россия — страна преимущественно крестьянская. В революции крестьянство в общем идет за пролетариатом, как более развитым политически и более организованным собратом… В этой борьбе будут возникать разные теорий крестьянского социализма, разные утопии. Одной из таких утопий и является печатаемая ниже. Она имеет те преимущества, что написана образованным, вдумчивым человеком, который, приукрашивая, как все утописты, воображаемое будущее, дает в основе ценный материал для изучения этой идеологии. Он пишет искренно то, во что верит и чего желает; это придает его утопии бесспорный интерес». Сейчас, когда мы уже пережили тот временной рубеж, который был для Чаянова будущим — 1984 год — и знаем, что эра крестьянского кооперативного социализма не наступила, поражают многие частные его предсказания: путь развития советского изобразительного искусства — с его «лакировочным» реализмом, с «суровым стилем», увиденная героем повести в 1984 году картина «под Брейгеля-старшего» — «та же композиция с высоким горизонтом… те же коротенькие фигурки, но… на доске были написаны люди в цветных фраках, дамы с зонтиками, автомобили, и, несомненно, сюжетом служило что-то вроде отлета аэропланов» — словно является описанием какой-то картины, какие мы увидели в восьмидесятых годах в наших выставочных залах; много верного угадано в реконструкции Москвы и т. д.
В двадцатые годы про повести Чаянова критика не писала, им посвящены лишь несколько библиографических заметок. Складывается впечатление, что они вообще были вне литературной жизни своего времени. Однако первое же в критической, вернее, уже в литературоведческой литературе свидетельство о влиянии Чаянова на современную литературу, появившееся в статье М. Чудаковой «Условие существования» (В мире книг, 1974, № 12), посвященной библиотеке М. А. Булгакова, дает повод для любопытных и далеко идущих сопоставлений и размышлений. «Еще одна книга, изданная в том же 1922 году и, возможно, тогда же купленная, — пишет Чудакова, — долгие годы стояла в библиотеке Булгакова и пользовалась, по словам жены, особенной его любовью». Речь идет о повести Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей». И далее Чудакова говорит: «Призрачность ночных московских улиц», «гнилой московский туман» и беготня героя (повести Чаянова. — В. М.) по этим улицам в дурную погоду — все это близко к атмосфере московских фельетонов-хроник Булгакова начала 20-х годов, а в первом варианте «Театрального романа», начатом и оставленном в 1929 году, можно видеть, кажется, следы влияния иных страничек «Бенедиктова». Позже Чудакова также писала, что эта повесть «несомненно стимулировала замыслы и сюжетные ходы и „Мастера и Маргариты“, и „Записок покойника“».
