Сергей Снегов - Взрыв
— Я и сама доберусь, — храбро ответила Маша. — Уже раза два ходила — ничего страшного. Вы, мне кажется, преувеличиваете опасности пути.
Комосов недоверчиво усмехнулся. Он знал, что Маша самолюбива и, если чего-нибудь боится, то не признается в этом. Он пожелал Маше счастливой дороги.
Маша вышла наружу и остановилась на крыльце. На склонах горы лежала темная зимняя ночь. Гора была опоясана широкой полосой огней наружных построек шахты. Было безветренно и, по местным понятиям, не очень холодно — около сорока градусов мороза. Маша обернулась в сторону, где лежал город — узенькое шоссе вилось по склону, отчеркнутое линией столбов, оно пропадало где-то в расщелине между двумя горами. Теперь, когда не перед кем было храбриться, на Машу напал страх. Она вспомнила все, что знала об этой дороге: не было дня, чтобы там не падали глыбы снега, не срывались с вершины неожиданные встрепанные ветры. Хоть ничего похожего пока и не случалось, но упорно поговаривали о возможных встречах с нехорошими людьми. Если с ней случится несчастье, никто даже не узнает, где оно произошло, — до дна ущелья далеко, снег покроет все следы.
Маша заколебалась и возвратилась в вестибюль.
Из кабинета Озерова вышел Камушкин. Он был одет по-зимнему, не в той щегольской форме, в какой явился в бухгалтерию. Это была такая же одежда, что и на Маше, обычная одежда севера — оленья шапка-ушанка, теплое полупальто — «москвичка» — и валенки. Он направился прямо к Маше, стоявшей в коридоре у стенгазеты.
— Опоздали к автобусу, Маша, — сказал он дружески. — Положение незавидное. На ваше несчастье начальство разбрелось, попутчиков не будет.
Дружеское участие Камушкина понравилось Маше еще меньше, чем его недавний нахальный взгляд и надменный тон. Маша по натуре принадлежала к людям, которые в неприязнь вкладывают больше страсти, чем в любовь. Камушкин показался ей неприятен с первого взгляда и первого слова. Все, что она узнавала о Камушкине, лишь углубляло эту внезапно вспыхнувшую вражду — и его слава бесшабашного и бездумного гуляки и танцора во внеслужебные часы, и репутация признанного крушителя местных девичьих сердец, и даже то, что к нему хорошо относились товарищи и начальство.
— Прошу обо мне не беспокоиться, — резко ответила она, отворачиваясь. — Кроме того, я предупредила вас, что меня зовут Марией Павловной Скворцовой. Не забывайте, пожалуйста.
Он глядел на нее с той же раздражающей дружеской усмешкой.
— Не понимаю, зачем вы брыкаетесь, — сказал он. — Я ведь обижать вас не собираюсь. Мы не на работе — трудовой день кончился. Можем говорить, как люди.
Она сердито повернулась к нему.
— Вот что — как люди! А на работе, значит, мы не люди? Удивительная у вас логика! Ставлю вас в известность, что я в служебные часы такой же человек, как и в неслужебные. Я не превращаюсь по звонку из человека в зверя и из зверя в человека.
— К чему такие преувеличения? — возразил он спокойно. — Я имел в виду только то, что на работе мы работники и что в это время интересы дела командуют у нас всем остальным. Человек может мне нравиться, а его служебные действия — нет. И я не постесняюсь разнести его действия. Не надо путать личные отношения с деловыми. Женщины обычно их путают.
— Ничего не могу поделать, товарищ Камушкин, я женщина, — объявила Маша. — Придется уж вам с этим прискорбным фактом помириться, равно как и с тем, что я не разделяю отношения на деловые и бездельные… то есть, простите, личные.
На это он возразил с прежней веселостью:
— А я не собираюсь скорбеть по поводу того, что вы женщина. Совсем наоборот, очень рад этому.
Маша поняла, что переспорить Камушкина ей не удастся. Она проговорила с досадой:
— Знаете, кончим наш нелепый разговор. Боюсь, через несколько слов вы договоритесь до того, что я вам нравлюсь и что вы без меня жить не можете, хотя отлично до сих пор жили. Извините, мне нужно идти. До свидания!
Она решительно пошла к выходу. Камушкин следовал за ней. На улице она крикнула ему с гневом:
— Почему вы идете за мной? Разве вы не слышали, что я сказала вам: до свидания!
Он приблизился к ней вплотную и заглянул в лицо. Она отвела голову. Он был серьезен и хмурился.
— Не глупите, Маша! — сказал Камушкин. — Девушке нельзя одной идти ночью по этой дороге. Разрешите, я вас провожу. Я свободен и сделаю это с удовольствием. Если вам не нравится беседа со мною, я буду молчать, это обещаю. Хоть вообще мне, конечно, есть что вам сказать по личному вопросу.
Она молчала, не желая соглашаться и не решаясь отказать. Он поспешно добавил:
— Я серьезно, поверьте. А если вы уйдете одна, я все равно буду следовать сзади — на всякий случай. Никогда не прощу себе, если с вами что случится.
Она сдалась:
— Ладно, идемте. Только предупреждаю — чтоб вы держали себя прилично. О вас говорят, что вы не очень церемонитесь, я сама в этом убедилась — в деловых отношениях, конечно. Так вот — давайте больше не ссориться.
Он взял ее под руку, она тут же высвободила ее. Они с шоссе перейми на ширококолейку: на шпалах снегу было меньше, чем на камнях шоссе. У обрыва горы снова началось шоссе. Постройки остались позади, слева чернел провал долины, справа поднимались крутые диабазовые склоны. Неяркое полярное сияние вспыхивало и металось в небе, скупо населенном бледными звездами, в свете сияния можно было различить повороты дороги. Потом оно вдруг стало разгораться, в далекой высоте бешено крутились световые вихри, обрушивая на землю ливень сверкающих стрел и копий. Маша остановилась, запрокинув голову.
— Красиво! — сказала она. — Целый ураган света.
— Красиво, — согласился Камушкин. — Бывает еще красивей. Для влюбленных лучше луны. Жаль, что мы с вами не влюбленные.
Маша, хоть Камушкин вел себя сейчас хорошо, не так, как в управлении, была еще зла на него. Она возразила небрежно:
— В самом деле, вам жаль? Да, правда, вы ведь радуетесь, что я женщина, а не мужчина и собираетесь что-то сказать «по личному вопросу». Уж не хотите ли вы объясняться мне в любви? Вот было бы чудесное завершение наших служебных бесед. Что же вы молчите?
— А что мне говорить? — ответил он угрюмо. — Насмехаться вы умеете. Скажи, что любишь вас, такое услышишь, что жить не захочется.
— Правильно, — подтвердила она. — Признаюсь вам по чести, вы мне не нравитесь. И мне тоже жаль, но только не того, что мы не влюбленные, а что нет повода — я бы вам рассказала, как я к вам отношусь и каким вижу вас.
Он обернул к ней насупленное лицо и предложил:
— А вы валяйте Так — без повода. Интересно послушать. Хочу знать, каков я кажусь со стороны.
— Не надейтесь, картина не очень приглядная, — беспощадно предупредила она.
Он снова взял ее под руку, помогая перепрыгивать через камни и твердые комья снега, — она в увлечении не заметила этого. Она все вспомнила, все поставила ему в вину, не щадила его гордости и самолюбия, упрекнула его даже тем, что он хорошо работает. «Это неплохо — быть лучшим, а у вас на лице написано: дайте дорогу, я выше вас всех! Вы словно плюете на других взглядами, а не глядите», — убежденно сказала Маша. Еще ни разу ему не приходилось так много слышать о себе плохого, она чувствительно жалила, эта не очень красивая, зато умная и насмешливая девушка — каждое место начинало болеть, как только она его касалась.
Камушкин грубо прервал ее:
— Все, хватит! Картина ясная — хулиган, сквернослов, трус, задавака. Удивляюсь, как милиция за шиворот меня не хватает. Даже страшно такого на свободе держать.
Она напомнила:
— Вы сами хотели слушать.
Он продолжал с досадой:
— Да, сам. Только не всякое приятно слушать. Вылили на меня, что полагается и что не полагается — кто такому обрадуется? Нет, вижу — с вами нужно ухо востро.
Она весело отозвалась:
— Вот и хорошо, что увидели. На будущее пригодится. Будете смирнее.
Ее насмешки все больнее жгли его. Он сказал угрюмо:
— Вряд ли буду смирнее. Смирным с вами нельзя — забьете. Другой совсем подход требуется. Натуральный.
Она неосторожно поинтересовалась:
— Это как надо понимать — натуральный подход?
— Вот так! — крикнул Камушкин, с силой хватая ее.
Он прижал ее к груди, жадно целовал, потом, отброшенный сильным толчком, упал на камни дороги. Вскочив, он снова хотел кинуться на нее. Маша подбежала к краю обрыва.
— Попробуйте сделать хоть шаг! — пригрозила она гневно. — Я прыгну вниз и, если со мной что случится, вы ответите.
Устрашенный, он не двигался.
— Маша, не дурите! — молил он. — Ну, не надо, слышите! Отойдите от обрыва. Все может быть, ну какая же вы, право!
— Уходите назад! — требовала Маша. — Еще, еще! Вот так. Теперь слушайте. Я пойду дальше сама. Вы возвращайтесь в поселок. Не нужны мне такие горячие провожатые.
