Федор Абрамов - Мамониха
Он решил бежать на станцию. До станции дальше, десять километров, но там наверняка найдется врач.
Солнце уже окончательно закатилось, туман легким парком расползался по полям. Клавдий Иванович, путаясь в повлажневшей траве, пробежал ложбину, выбежал к дому Павла Васильевича и начал одолевать травяную реку, то есть деревенскую улицу.
Трава на улице была в пояс – жирное тут место, но темные масы домов еще можно было различить, а за деревней темнота накрыла его, как мешком. И куда податься? Как тут идти на станцию?
Сперва он стучал в наружные двери – руками, ногами, поленом, потом начал стучать в окошко, которое с трудом, на ощупь отыскал в темноте, а потом уж стал просто умолять:
– Баба Соха, открой… Баба Соха, открой…
И вот только на слово отозвалась старуха.
– Баба Соха, баба Соха, помоги! С ребенком, с сыном худо…
– Да что с ним, с сыном-то?
– Не знаем. Второй раз уж так. Дышать не может… Задыхается… Пойдем скорее… – И Клавдий Иванович нетерпеливо схватил в темноте старуху за руку.
– Нет, нет, – сказала старуха. – Не помощница я. К врачам надоть.
Клавдии Иванович чуть не разрыдался.
– Да где они, врачи-то? На станцию бежать надо. А болезнь-то не ждет.
– Ну и от меня пользы не будет.
– Да почему? Раньше-то помогала. Я сам помню.
– То раньше. Раньше-то у меня сила была.
– Да ты понимаешь, нет, баба Соха? – уже криком закричал Клавдий Иванович. – Ребенок у нас задыхается. Понимаешь это?
И, не слушая больше старуху, он силой поволок ее за собой.
До деревни добрались легко: по дорожке. А дальше, когда кончилась дорожка, начали тыкаться в темноте, как слепые котята. Уверенность появилась лишь после того, как впереди из темноты вдруг подал голос его, Клавдия Ивановича, тополь – птичьей стаей взыграла взъерошенная ветром листва.
Полина пришла в ужас, когда на пороге увидела горбатую старуху.
– Не дам, не дам ребенка! – закричала дурным голосом. – Я куда посылала-то тебя? За врачом. А ты кого привел?
Но тут уж баба Соха сказала свое слово:
– Загунь! Не пугай ребенка-то.
А когда подошла к Виктору (тот тоже по-первости насмерть перепугался), заговорила ласково-ласково. Как летней водой начала окачивать.
– Не бойся, не бойся, золотко. Бабушка тебе здоровья принесла. Где у тебя болит-то? Горлышко… Дыханья нету… Будет, будет дыханье, родимый…
Слабо, как далекий вздох, как утренний ветерок в листве, прошелестели давно знакомые слова: «Стану я, раба божья…», и Клавдий Иванович подумал, может, и права была старуха, когда наотрез отказывалась идти к ним?
Может, и в самом деле из нее ушла сила? Но он в тот же миг подавил в себе эти сомнения, потому что кто еще, как не она, может сейчас помочь Виктору?
И удивительно: голос старухи тотчас же стал наливаться силой, и слова пошли такие, что в дрожь, в озноб стали кидать его:
– Исполохи, переполохи, порчи, уроки, всякие прикосы… Идите в пенье, в коренье, в грязи топучи, в ключи кипучи… Там вам вариться, там вам кипятиться, под осиновый кол уйти, камнем накрыться, землей завалиться, мохом-травой зарасти…
Клавдий Иванович посмотрел на жену. Может, все это только ему кажется? Может, все это только далекие детские страхи, которые вдруг ожили в нем?
Нет, и Полина была во власти этих слов, во власти трубного голоса старухи. И она, как околдованная, не дыша, широко раскрытыми глазами глядела на нее.
Три раза читала баба Соха, три раза заклинала хворобы и боли, тихонько водя темной рукой по горлу и груди Виктора, и тот, похоже, уже не хрипел, не задыхался, как прежде.
– Пи-ить, – вдруг подал он слабый голос.
Клавдий Иванович бросился на другую половину за водой, но Полина еще раньше запаслась питьем.
Виктора напоили.
– А тепере, – сказала баба Соха, – ты, отец, выйди за дом, сруби осиновый кол с топорище длиной да тот кол забей в землю вместе с хворобами. Да чтобы тот кол никто никогда не вытащил.
Клавдий Иванович понимал, что тут уже начинается какая-то чертовщина, но что не сделаешь ради своего ребенка! Да и баба Соха – как с ней спорить? Все была ветошная, беспомощная старушонка и вдруг разрослась, расползлась по всей стене, как туча в бурю…
Он думал, в темноте ему во веки веков не выбраться за дом. Но выбрался. И даже в кустарнике, густо разросшемся за домом, отыскал осинку – по горьковатому запаху коры, по лакированным, вздрагивающим в темноте листьям. В общем, сделал все так, как приказала старуха.
И вот награда, вот счастье: Виктор, когда он, весь перемокший, вошел в дом, был уже в безопасности. Он понял это, еще не видя его. Понял по лицу жены, такому счастливому и доброму, какое он, может быть, видел у нее только один раз в жизни – когда пришел в родильный дом поздравлять ее с долгожданным сыном.
* * *Старуха еле-еле, опираясь на батог и на Клавдия Ивановича, добрела до своего подворья, а на крыльцо и подняться не смогла – села.
– Ну, выручила, выручила ты нас, баба Соха. Спасибо! – Клавдий Иванович уже с короб наговорил этих спасиб старухе, а они так и набегали, так и набегали на язык. – А то ведь я давеча – хоть караул кричи. Виктор задыхается, врача нету, и ты уперлась – с места не сдвинешь.
– Не занимаюсь я ноне этими делами.
– И зря. У нас – три года назад вот так же случилось – врачи целую ночь возились с Виктором, а ты вон как: руками поводила, сказала слово, и здоров.
Клавдий Иванович по старинке, на всякий случай сплюнул за левое плечо и, уже совсем расчувствовавшись, сказал с легкой усмешкой:
– Давай, баба Соха, выкладывай свои диагнозы. Ну что за болезнь такая? Как ее вышибать? А то ведь эти ученые только руками разводят. Аллергия не аллергия, обмен веществ… Не поймешь.
Старуха вздохнула в темноте, но ничего не ответила.
– Чего молчишь? Я ведь тебя спрашиваю ради ребенка, а не ради того, чтобы у тебя секреты выуживать.
– А что я скажу тебе, Клавдий Иванович? Много ли я знаю? Молитва, да травка, да наговорное слово – вот и все мое леченье.
Старуха уклонялась от прямого разговора, это ему было ясно, и он начал подбираться издалека, с напуском эдакого туманна:
– А интересно, баба Соха, где это ты все вызнала? Ну это самое… руду-кровь заговаривать, переполохи снимать, присухи… У нас, к примеру, сейчас курсы разные, техникумы. На шоферов, на тех же самых фельдшеров. Так? А вот ты, к примеру? Где ты всю эту премудрость выучила?
– Меня, парень, нужда заставила. В жизнь-то меня выпихнули горбатой да хромой, отец пьяный еще ребенком на пол с рук уронил, а чем кормиться, чем от людей борониться? Люди не любят уродов да калек. Одни ребятишки по глупости заклюют, каменьем закидают. И вот сжалился надо мной, убогой, один добрый старик, Васей-килой звали.
– Это колдун-то который? – Клавдий Иванович с внезапной робостью посмотрел в темноту перед собой. Он не застал уже в живых Васю-килу, но в детстве для него ничего страшнее не было этого имени.
Баба Соха слегка оживилась:
– Я сама больше всех на свете его боялась. Раз хожу в лесу, ягоды собираю – только мне и жизни было, только мне и отрады, что в лесу, дерево да куст не изгиляются, – и вдруг из-за ели старик. Вася-кила. Весь белый, весь косматый, клюка в руке. Я так и села от страха. А он подошел ко мне да рукой по голове, как малого ребенка: «Что ты, говорит, глупенькая? Чего испугалась? Хочешь, говорит, чтобы тебя люди не обижали, надо, говорит, чтобы не ты людей боялась, а люди тебя. Страх людской, говорит, твой корм и оборона».
– Это как понять?
Старуха словно не расслышала его.
– Поучил меня маленько дед Василий, и слову наговерному поучил, и травкам. Знающий был человек. А теперь все боле. Нету силы. Из Мамонихи ушла сила, и из меня ушла.
– Как, как? Что ты сказала? Из Мамонихи ушла сила, и из тебя ушла?
– Так. Покуда Мамониха в силе была, и я в силе была. А как начали из Мамонихи кровь выпускать, так и я ни на что гожа не стала.
– Вот как! А я думал, это ты про старость говоришь. От старости силы не стало.
– Старость не радость, кто не знает, а не приведи бог видеть, как на твоих глазах родная деревня умирает. Сперва один дом пустеет, потом другой, потом третий… Да сами-то дома, еще бог с ними. А то ведь дом умирает, и хозяин иной раз умирает. Василия-то Егоровича помнишь?
– Это в верхнем-то конце который жил?
– В верхнем. Нету больше. В прошлом году приехал с женой, как ты, об эту пору. «Уж так хорошо, так хорошо живем! Свой дом, свой сад. Дети все ученые, большие деньги зарабатывают! Я, говорит, и жизни в Мамонихе не видал, только сейчас на старости лет и увидел». Ну лат, – но, две недели пожили, стали в дальнюю дорогу собираться, где-то далеко живут. Вот к воротам-то полевым вышли, за деревню, Василий-то Егорович и говорит жене: «Марья, говорит, я ведь, говорит, вьюшку в трубе не закрыл». – «Ну и бог с ней, с вьюшкой-то, – говорит Марья. – Дом погибает, а ты о вьюшке думаешь». – «Нет, говорит, надо закрыть вьюшку». Убежал – полчаса нету, час нету.
