Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей
Когда весь наш груз был сложен горкой, когда пилоты забрались в вертолет, Юлюс крикнул мне:
— Ложись на вещи! — И, словно показывая, как это делается, пал, широко разметав руки. Я сделал то же. Винт вертолета поднял такой ветер, что в самом деле мог бы разметать все наше добро. Казалось, этот свистящий, завывающий ураган и тебя самого подхватит, кок щепку, да и швырнет куда попало. Глаза резало песком, острые камешки секли по лицу, и я поглубже зарылся головой в наши пожитки, а когда минуту спустя поднял голову, вертолет уже удалялся, похожий на безобидную большую стрекозу. Вдруг Юлюс вскочил на ноги и бросился за вертолетом, и хотя путь ему преградила река, он не мешкая кинулся в воду. У меня промелькнула мысль: уж не помешался ли он? Даже в жар бросило. Но в тот же миг я увидел плывущий по реке узел. Это были наши спальные мешки. Течение уже подхватило их и увлекало дальше, а Юлюс, разбрызгивая воду, спотыкаясь о скользкие камни, кое-как догонял их. Обе собаки с лаем неслись за ним. Хорошо бы мы выглядели, черт побери, без спальных мешков. К счастью, все закончилось благополучно. Юлюс выудил узел и доволок его до остальной поклажи. Узел намок и отяжелел. Юлюс развернул содержимое узла и разложил на солнышке. Вертолет давно скрылся за высокой горой, а шум мотора по-прежнему стоял у меня в ушах. Лишь немного погодя я сообразил, что это гул комарья, которое тучей вилось над головой. Флаконы с «Тайгой» находились в кармане рюкзака. И первое, что я сделал в этом дремучем краю, это извлек жидкость и опрыскал шею, руки, лицо, голову. То же произвел над Юлюсом. Теперь он стал похож на святого: над головой светился нимб, а вокруг светлого обруча теснилось черное облако комаров, удерживаемое на расстоянии испарениями «Тайги». Ни при ходьбе, ни при наклонах нимб не исчезал. Очевидно, и я выглядел таким же святым, ибо комары не садились мне больше на лицо, лишь наигрывали на органчиках свой нескончаемый, немолкнущий псалом.
Зимовье стояло на обрыве, рукой подать. Мы и отправились перво-наперво к нему. И хотя Юлюс не проронил ни слова, я видел, какое волнение охватило его. Густой румянец пробился сквозь загорелую кожу лица. И шаг стал стремительным. Но попасть в домик оказалось делом непростым: видимо, ледоход в нынешнем году был высоким, и край обрыва точно ножом срезало. Из черной земли местами торчали концы оборванных корней, но дотянуться до них было невозможно, и нам пришлось искать другую дорогу.
Мы обогнули обрыв и нашли более пологое место. Собаки, угадывая наши намерения, бежали впереди, указывая путь. Они-то здесь знают все тропки, лазы, тайники. То ли в их памяти пробудился отзвук прошлогодней охоты, то ли они своим собачьим чутьем уловили волнение хозяина. Они из шкуры готовы были выскочить.
Дверь зимовья была подперта колом. Юлюс убрал его, и мы вошли в дом, а собаки остались снаружи. Меня охватило такое чувство, словно я угодил в старый заброшенный колодец с подгнившим срубом. Под ногами хлюпала вода, со всех сторон разило тленом, каким-то стойким, захватывающим дух запахом плесени. Сквозь крохотное оконце пробивалась хилая полоска света, почти ничего нельзя было разглядеть, и я пнул ногой дверь. Она открылась с жалобным скрипом, будто нехотя, будто не желая показывать людям убогость зимовья. Бревна, из которых были сложены стены, оказались покрытыми плотным налетом, вполне возможно, то был какой-то грибок. Металлическая печурка в углу выглядела покрашенной рыжей краской — настолько разъела ее ржа, а местами прогрызла до кружевного вида. Юлюс пошлепал туда, где находились лежанки, сгреб в охапку все, что там было. Затем, снова сгорбившись, чтобы не задеть макушкой низкий потолок, вынес за дверь прошлогоднюю постель. Следом за ним выбрался из домика и я. Вокруг зимовья торчало множество пней. Видимо, когда-то деревья были спилены Юлюсом, из них и срублено зимовье, а пни нарочно оставлены высокими: и столом служат, и посидеть можно, и положить что-нибудь. Удобно. Чуть поодаль, на тонкой жерди, перекинутой между двумя лиственницами, болталась лосиная шкура, но от нее мало что осталось: целые участки были выгрызены, выскоблены, словно выбриты, на земле валялись клочья темно-бурой шерсти.
— Росомаха постаралась, — сердито буркнул Юлюс, и я вспомнил рассказы об этом хитром и злобном сибирском звере. — Так мне, дураку, и надо. Оставил, чтобы отвиселась. Думал, просохнет, ну и высмердится… Вот так проветрилась, черт ее бери.
Поругивая таким образом себя самого, он развесил для просушки то, что вынес из домика: большую шкуру лося и темно-синее стеганое одеяло. Все было пропитано сыростью, хоть выжимай. Собаки подошли к лосиной шкуре и, осторожно поводя мордами, поджав хвосты, брезгливо обнюхали ее, точно падаль.
Потом мы с Юлюсом обошли и осмотрели все здешнее хозяйство, и мой друг как будто воспрянул духом. Все было на своем месте: в жидком ольшанике лежала перевернутая кверху днищем моторка, под ней в целости и сохранности весла, мотор и два бидона со смазкой. Это — самое главное. Под стрехой зимовья преспокойно дожидались своего часа пила, топоры да топорики, керосиновые лампы, спиннинг, новехонькие ведра и множество всякой всячины. Еще нашли мы несколько бочонков, но все они рассохлись, между пазов светились щели, ржавые обручи съехали.
— Не беда. Скинем в речку, и разбухнут, — сказал Юлюс и еще добавил: — Не пора ли подумать о кормежке? Когда я один, в первый день обязательно готовлю уху. А теперь как будем?
— Так же, как при тебе.
— Глянь-ка на речку, — кивнул он.
С высокой кручи можно было видеть довольно большой участок реки, но мое внимание привлек клочок берега прямо напротив зимовья. Отсюда начинался речной порог. Вода здесь шла стремительно, но поверхность была гладкой и тихой, ни тебе брызг, ни водоворотов, которые возникают уже в самом пороге, где громоздится куча острых камней. Здесь же, на берегу, не было заметно ни одного крупного камня, все были не больше мужского кулака. Стало быть, не найти более крупных и в самом речном русле, не споткнешься, не придется перескакивать с камня на камень, метаться. Вот отчего такая гладкая вода. А по поверхности там и сям расходятся да расходятся круги, будто кто-то незримый с высоты кидает в реку мелкие камешки. Это «плавится» хариус. Благородная рыба. Из лососевых, знатная. Трудно верить своим глазам — такое тут ее обилие. Участок реки так и кипит. Круги напоминают кипящую кашу: вздуваются да вздуваются. Вот в погоне за мошкой или за жучком рыба выскакивает из воды, с громким шлепаньем падает обратно. Другая выпрыгивает из реки, взлетает полукругом, переливаясь в солнечных лучах, ныряет в глубину, а неподалеку ей вторит третья… Снова всплеск, снова скачок вверх. Бесконечная карусель. Праздничное зрелище необыкновенной красоты. Ради того, чтобы увидеть это, стоило пуститься в такую даль, потому что больше нигде нет ничего подобного.
Мы с Юлюсом распределили работу: я пойду ловить хариусов, а он тем временем разведет костер и вскипятит в ведре воду. Он остался колоть дрова, а я сел на землю и съехал вниз. Поспешил к нашему багажу. От волнения у меня даже руки дрожали, никак не удавалось прицепить к удилищу искусственную мушку — в Сибири их называют «обманками». И верно, обман: намотанное на крючок перышко, перевязанное ниткой, — чем не мушка! Когда ее быстро ведешь по водной поверхности, она впрямь похожа на плывущего жучка. А хариус хватает всякую мелочь, даже щепку, если та «убегает» от него. Да так азартно и стремительно хватает, что тотчас же попадается на крючок. Важно только, чтобы удилище было эластичным, а леса хорошо натянутой. Ни поплавка не надобно, ни грузила.
Я высмотрел местечко у самого берега, метрах в двенадцати от меня. Крупный должен быть здесь хариус — широкие расходятся круги. Лихорадочно сматываю с катушки конусную лесу и закидываю. Вижу, как обманка падает в воду, спешу повернуть удилище концом к берегу и подвожу наживку по самой поверхности, да так быстро, что от нее в обе стороны разбегаются волны. Не то слишком быстро ушла обманка, не то неудачно забросил. Снова взмахиваю удилищем, но на этот раз сажаю мушку чуть ниже по течению. И только она успевает коснуться воды, как в этом месте вздувается пузырек, и в тот же миг рука ощущает сильный рывок. Удилище гнется, леса натягивается и гудит, рыба пытается уйти в глубину, как можно дальше от берега, норовя высвободиться резким ударом. Когда рыба особенно упирается, приходится сматывать с катушки побольше лесы, а когда сопротивление слабеет, я спешу смотать ее обратно. Потом рыба бросается в сторону берега, и сейчас же я без лишних церемоний тяну ее на себя. У нее есть силы, не потеряна еще надежда. Вот она вся выскакивает из воды, потом еще раз и еще, вот на солнце сверкнуло серебром ее белое брюхо, красные с голубым плавники, но крючок, видимо, засел крепко, не отпускает, как ни мечется рыба, как ни бьется. И вот уже я вижу красавца хариуса, делаю шаг назад и тяну его из воды, на серую гальку. Здесь он в последний раз пытается освободиться: сильным хвостом бьет по камням, рвется вверх, колотится, прыгает… И обрывается. Я подскакиваю, прижимаю его обеими руками к земле. Все. Конец. Теперь ты никуда не денешься, дружище. Одна тебе дорога — в котел. А красив! И больше чем на полкило потянет. Для начала неплохо. Дальше бы так везло!
