Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Ну, как же: ведь еще Алексей Максимович Горький говорил, что ничто так не облагораживает человека, как самоотверженный труд! Сразу-то, конечно, не облагородишься…
— Смеешься? — у Яруллы еще более сощурились и без того суженные глаза.
— Какой же тут смех? Вот если бы вам пришлось не только перекладывать с места на место, а поднять на четвертый этаж столько кирпичей, сколько я — слабосильная барышня! — за восемь часов перетаскала, — наверное, потребовался бы не дуэт, а добрая сотня таких… перворазрядников!
— Репьяк ты настырный, а не барыня! — сказал уже не на шутку озлившийся Ярулла. — Мы грузили, кран таскал, а она… Тьфу!
Очевидно, под влиянием этого обидевшего его разговора Уразбаев, после того как они с Михаилом, сполоснувшись под переносным душем, направились в столовку, сказал доверительно:
— Ка-анешна, к настоящему делу нас с тобой сразу не допустят, но и на кирпичах да на растворе пускай ишачат сезонники. А нам надо к бетонщикам тулиться. А еще интереснее… Здесь мой земляк работает по арматуре, Нажмеддинов Мустафа. Только в апреле курсы кончил, а… сколько, думаешь, он сюда положил в эту получку?
Уразбаев выразительно шлепнул по карману.
— Дело тут, Ярулла, даже не в заработке, — начал было Михаил, но Уразбаев не пожелал дослушать.
— Э-э, и я так рассуждал, пока с папашка да мамашка жил и за обед с меня и гривенника не спрашивали. А сейчас, вот сядем с тобой за стол… ты чего хочешь скушать — котлетку с подливкой или сухарь?
Михаил рассмеялся.
— Я, дорогой Ярулла, сейчас не то что сухарь, наверное, еловую шишку скушал бы с превеликим удовольствием. И без всякой подливки!
2Если еще недавно неприметный населенный пункт Нагорное, после того как в непосредственной близости от села начали возникать одна за другой буровые вышки, а затем и сооружения крекинг-завода, буквально за считанные годы распространился и вширь и ввысь и получил звучное наименование Светоград, то не менее внушительные перемены произошли и на самом берегу Волги, огибавшей в этом районе крутой правобережный выступ — Пугачево нагорье. И здесь на месте небольшой, не имевшей ранее «транспортировочного значения» пристани был воздвигнут солидный речной вокзал, к причалам которого ежедневно швартовались десятки судов, начиная с нефтеналивных грузной осадки барж-самоходок и кончая многооконными и в будни праздничными теплоходами.
Явственно ощущая томительную, но не угнетающую ломоту во всем теле, Михаил прошагал мимо грузовых причалов, затем вдоль почти опустевшей к вечеру песчаной полосы довольно замусоренного пляжа и вышел к небольшому затончику, где вблизи вынесенной на каменистый взгорок бревенчатой сторожки отстаивалось на приколе несколько рыбацких лодок и две нарядные прогулочного назначения моторки — «Нефертити» и «Яша». Из одной лодки, оборудованной навесным моторчиком, немолодой мужчина в потертом комбинезоне, а по обличью, как показалось Михаилу, работник умственного труда, отчерпывал детским ведерком воду. На берегу возле прикола лежал разбухший рюкзак и пук бамбуковых удилищ.
— На рыбалку собрались? — общительно поинтересовался Михаил.
— Разве хочешь? Надо, — отозвался мужчина, даже не взглянув на вопрошавшего.
— Охота пуще неволи, хотите сказать? — вновь попытался завязать разговор Михаил, ощутивший вдруг даже не желание, а необходимость общения с человеком, который мог бы ему посочувствовать. Все-таки он, не желая в этом признаться даже самому себе, чувствовал себя до обидности одиноким. А на ум то и дело приходили слова где-то услышанной наивно-жалостливой песенки:
Все меня покинули, скоро я умру.
Гроб уже поставили, а я все живу…
И соседи по бараку, и грубовато встретивший новичка бригадир Тимофей Донников, и весь показавшийся ему безалаберным, недостроенный и неустроенный еще городок, и даже Волга — матушка река, к которой он, как прямой потомок волгарей, питал родственные чувства с детских лет, — ну буквально все, с чем сталкивался Михаил в первые дни своего пребывания в Светограде, казалось ему чуждым и неприветливым.
Вот почему он даже обрадовался, услышав обращенный к нему вопрос незнакомого, но по виду чем-то обнадежившего его человека.
— Вы, товаришок, по-видимому, приезжий?
— Да. Только со среды здесь обосновался.
— Ну и как?
— Что?
— Приглянулся вам наш Светоград?
— Не очень, — искренне признался Михаил, но тут же, опасаясь, что после такого ответа незнакомец не захочет продолжать разговор, добавил: — Вообще-то интересно убедиться, так сказать, воочию в подлинном…
Так как Михаил не смог сразу подобрать нужного слова, незнакомец подсказал:
— В подлинном размахе социалистического строительства!
И засмеялся.
— А это, пожалуй, не смешно! — сказал Михаил, снова почувствовавший отчужденность.
— Подождите!.. Молодой человек! — окликнул направившегося было прочь Громова рыбак. Он, балансируя руками, прошел по колышущейся лодке, легко перепрыгнул на берег и, похрустывая прибрежной галькой, подошел к Михаилу.
— Если мне не изменяет человековедение, вы — студент?
— Предположим.
Незнакомец снял темные очки, и Михаил увидел его глаза — светлые, но не прозрачные, глаза по-охотничьи приметливые.
— Меня зовут Константин Сергеевич.
Так неожиданно для Громова началось его знакомство с районным прокурором Константином Сергеевичем Пахомчиком. Михаил провел в обществе Пахомчика всю ночь с субботы на воскресенье и весь воскресный день на небольшом безымянном островке, облюбованном рыбаками, подлинными энтузиастами и больше того — подвижниками этого вида спорта.
Здесь у каждого из немногих «посвященных» был оборудован собственный шалаш и застолблен свой участок берега.
А у Пахомчика в укромном тайничке сохранялся на случай непогоды и «разливной НЗ», как Константин Сергеевич отрекомендовал Михаилу бутылку с наклейкой «Праздничная».
— Три таких посудины мне сынок из Ленинграда переправил с оказией, как наш дедок-бакенщик Федор Федорович Корневищев говорит, «гли сугрева». А сам Володька нынче ушел в дальнее плавание: похоже — под лед нырнул. Он у меня молодец — сынуля! По навигационному приборостроению специализируется.
И столько отцовской гордости прозвучало в словах — «он у меня молодец — сынуля!» — что Михаилу даже обидно стало: а вот Иван Алексеевич Громов, наверное, уже никогда не скажет таких слов о своем сынке.
И еще более задели за живое Михаила такие слова Пахомчика:
— Пожалуй, единственно, чему все отцы, как и аз, Константин надзирающий, завидуют, — это молодости своих сыновей. Сколько вам, пацанятам, дано!
На это Михаил возразил с неожиданной горячностью:
— К сожалению, не все отцы понимают, что даже бесценное социалистическое богатство, унаследованное пацанятами от своих героических предков, не всегда обеспечивает им счастливую жизнь!
Пахомчик не сразу отозвался на эти строптиво прозвучавшие слова. Помолчал, искоса, с обострившимся вниманием поглядывая в лицо Михаила, изменчиво освещаемое мятущимся пламенем костра.
Насупленно молчал и Михаил, не отрывавший взгляда от теплохода, стремительно и бесшумно — словно сказочный терем, насквозь прочерканный лучами, — скользившего вниз по течению. Впечатление призрачности усиливало и отдаленное звучание песни:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
А во той степи
За-амерзал ямщик.
И, последний свой
Чуя смертный час,
Он то-оварищу
Отда-авал наказ…
Будто не с теплохода, а из далекого прошлого доносилась на островок эта напевная жалоба, так созвучная настроению Михаила. Поэтому совсем неуместными, даже обидными показались ему слова Пахомчика:
— И все-таки прав был наш великий поэт, когда назвал поэзию глуповатой!
— При чем тут Пушкин?!
— А вы вслушайтесь.
Теплоход поравнялся с островком, песня зазвучала явственнее:
…Ты, товарищ мой,
Не попомни зла…
Здесь в степи глухой
Схо-о-рони меня…
В протяжном напеве то вторили друг другу, то сливались два женских голоса.
— Замечательная мелодия! И слова. Подлинно русское раздолье!
Однако Пахомчик, казалось, не обратил внимания на то, что слова Михаила прозвучали вызывающе.
— А вы сами, случайно… не занимаетесь?
— Чем?
— Стишатами.
— Нет. К сожалению! Но люблю. Только не стишата, а поэзию. Вот такую.
Михаил, не отрывая настороженного взгляда от лица Пахомчика, кивнул головой в сторону удаляющегося теплохода.
