Петрусь Бровка - Когда сливаются реки
II
Столярная мастерская в колхозе имени Райниса стояла на краю леса у озера. Это был крытый дранкой сарай, который одним концом нависал над обрывистым берегом, а противоположным упирался в густой ельник. Никаких других строений поблизости не было, только вдалеке виднелся каменный дом бывшего пана Алоиза Вайвода — теперь правление колхоза. Ян Лайзан любил место, где стояла столярная мастерская. Не меньше любил он и свою мастерскую. Он проработал здесь больше тридцати лет: орудовал фуганком и рубанком, пилой и топором. Почти все эти годы его можно было видеть за верстаком, в потемнелых, закопченных сосновых стенах сарая. И смоляные сучки в бревнах, словно черные зрачки, всматривались в него. Одни, казалось Яну Лайзану, смотрели приветливо и дружески, но были и такие, острые и скошенные, что напоминали хитрые и злые глаза самого пана Алоиза Вайвода. А когда стихали визг пилы и стук топора и Ян Лайзан садился отдохнуть на дубовую колоду, до слуха его доносились другие звуки и голоса: с одной стороны, будто рассказывая что-то по секрету, шептались ветки ельника, с другой — рокотали и всхлипывали под ветром волны, точно жалуясь на свою беспокойную судьбу. Часто присоединялся к ним мысленно и сам Ян Лайзан. Пожаловаться ему было на что.
В столярную мастерскую Алоиза Вайвода он пришел давно, еще перед революцией. До этого работал на кирпичном заводе в Риге вместе с нынешним соседом из Долгого Якубом Гаманьком. Жить было тогда трудно. На свои заработки они едва могли прокормиться, а чтобы помочь родным — об этом не приходилось и думать. Беднота в поселке на окраине за Илгециелсом была такая, что страшно смотреть: среди старых, покосившихся бараков с окнами, заткнутыми тряпьем, бродили иссохшие мужчины и обтрепанные женщины, на вонючих дворах копались в мусоре детишки со втянутыми от худобы или распухшими от рахита животами. Сюда собирались все, кто не мог пристроиться в другом месте, — латышская беднота, мужики-отходники с Витебщины, безземельные литовцы из околиц Шауляя и голота из-под Великих Лук. Горевали вместе, а помочь друг другу не могли.
Учителя Гаманька выгнали из долговской школы за то, что он советовал мужикам отстаивать свои права и помогал им судиться с паном. У местных властей Гаманек числился «социалистом». С «волчьим билетом» учителю оставалось только идти на черную работу. Так и оказался Якуб Гаманек на кирпичном заводе в Риге, где он и подружился с Яном Лайзаном.
Ян Лайзан помнит, как к Якубу Гаманьку на окраину за Илгециелсом приходили товарищи из рижского порта, с которыми тот успел познакомиться. В свободные минуты они вели тихие беседы, договаривались держаться вместе и не склонять голов перед хозяевами.
Один день из жизни в этом поселке навсегда остался в памяти Яна Лайзана. С утра пришли Якубовы товарищи из рижского порта и подняли народ. Теперь Ян Лайзан знает, что это были большевики, а тогда помнит лишь, что они уговаривали поддержать всеобщую забастовку, начавшуюся в городе. И народ поддержал их. Люди шли нестройными толпами, с женами и детьми, и красное знамя на длинном древке плыло над их головами. А когда подходили к мосту через Даугаву, откуда-то вынырнул стражник и пытался остановить шествие. Лайзан видел, как Якуб Гаманек отшвырнул стражника, и приободрившиеся люди, миновав мост, приблизились к центру. Над головами шумело и покачивалось уже не одно знамя, а несколько, — казалось, что из самой земли поднимаются и множатся огненные языки.
А затем все закружилось, словно в темном омуте. На подходе к центральной площади налетели казаки, засвистели плети, тут и там засверкали сабли. Демонстрацию разогнали, а многих посадили за решетку. Попали туда и Ян Лайзан с Якубом Гаманьком. Взяли их одновременно с портовыми товарищами. А потом — год тюрьмы, и Яну Лайзану, как когда-то Гаманьку, выдали «волчий билет» в придачу.
И потащились они вдвоем из Риги к дому, хотя знали, что и там не найдут надежного пристанища. Но куда было деваться? У Якуба Гаманька был небольшой клочок земли около озера Долгого. А у Яна Лайзана не было и вовсе ничего. Только знал он, что родился около озера Долгого, а идти было не к кому.
Помнит Ян Лайзан, как пришли они к озеру и задумались... Пришли. А куда? И зачем? На берегах озера издали виднелись покосившиеся долговские хаты, которые сами как бы пытались схорониться в мелком сосняке. Якуб Гаманек, постояв недолго на берегу, молча пожал руку товарищу и пошел. Ян увидел, как на ресницах Гаманька появились слезы.
— Куда, Якуб? — только и спросил Лайзан.
— Свет велик, авось не пропаду...
Ян Лайзан потащился один по малоезженной дороге.
Он добрался до соседнего с его деревней имения и там только за харчи нанялся работать у Алоиза Вайвода. Мечтал, чтобы со временем вырваться отсюда, обзавестись куском своей земли, но ничего из этого не получилось. Алоиз Вайвод вначале принял Лайзана на службу за его здоровый вид — такой горы перевернет! — а потом держал его за золотые руки. Мог Ян сделать колеса, поправить колымажку, наладить сеялку, починить молотилку. Из его ловких, умелых рук выходили отличные стулья, столы, шкафы. Но заработок был так мал, что его никогда не хватало даже расплатиться с долгами. Так и не выбился Ян на самостоятельную дорогу. И в буржуазной Латвии не смог он найти выхода. Да и мог ли он получить землю, если сам пан его, Алоиз Вайвод, паутиной долгов оплетал крестьян, скупал их землю и присоединял к своим и без того огромным полям. Женился Ян Лайзан поздно. Расма, тихая и добрая женщина, была батрачкой Вайвода. Вздыхает Лайзан, вспоминая жену: не долго пожили они, умерла Расма от тяжелых родов. Мертвым родился и ребенок. И остался Лайзан один, живет бобылем в маленькой хате у соснового бора, на берегу озера. Все время проводит он в своей мастерской, к которой привык и где за работой чувствует себя спокойнее, чем дома. Много пережил Ян Лайзан под ее крышей, немало провел горьких и тяжелых дней, но так сильно прирос к этому углу, к его густому смолистому запаху, что всегда приходил сюда с удовольствием.
Вот и сегодня, несмотря на то что поздно вернулся с праздника в Долгом, в шесть часов утра открыл он крепко сбитые из досок ворота. Из глубины мастерской, темной и теплой, потянуло знакомым запахом. Прошуршав ногами по стружкам, подошел он к своей колоде, сел, вынул обгоревшую, с вишневым чубуком, трубку и закурил. Трубка тихонько вспыхнула, кольца дыма поплыли у загорелого под цвет стен лица, оттененного длинными седыми волосами.
Ян Лайзан сосал трубку и вспоминал вчерашний праздник. Через раскрытые ворота виднелась долговская дорога, и Ян Лайзан, забывшись, как в молодые годы, тихонько запел: «Ходят хлопцы к девушкам, — лиго! лиго!» Радовало его то, что так хорошо приняли на празднике и его песню. Вспомнил Ян сердечную встречу со своим старым другом Якубом Гаманьком, и думы его закружились там, около Антонова луга, где они так хорошо, по-дружески посидели. Мечты Лайзана прервал его молодой помощник, Петер. Всегда подвижной и быстрый, он и сегодня ворвался в столярную мастерскую, внося шум и оживление.
— Доброго утра, дед Ян!.. Давно пришли?
— Садись! — спокойно приказал Ян Лайзан, показывая Петеру на сосновый кругляк. — Я-то давно пришел, а вот ты почему опаздываешь?
Петер виновато посмотрел на Лайзана.
— Ходил в Долгое... Надо было то-сё купить…
— Что ж тебе так срочно потребовалось?
— Соли не хватило дома, — покривил душой Петер, на самом деле бегавший за одеколоном, который собирался сегодня при встрече подарить своей девушке Марте. Уже который год уговаривал он Марту Зибене выйти за него замуж, и все без толку. Петер мечтал о своем домашнем уголке. «Я тебе устрою уголок, — нашептывал он Марте, — как в раю будешь... Зачем тебе ходить в поле?» — «Мне, Петер, такого рая не надо, — смеялась девчина, — для меня рай там, где люди!»
— Другой раз спросись, если куда идешь, — недовольно поучал Лайзан. — А что в Долгом, кроме магазина, видел?
— Людей наехало разных...
— Каких разных?
— Да бродят там около озера, вокруг мельницы. Все что-то вымеряют, осматривают...
— Ну, это, брат, очень нужные люди, инженеры! — и Лайзан, довольный, снова зачмокал трубкой. — Скоро, значит, стройка начнется.
— Не знаю, как она пойдет у них, — сказал Петер, и Ян Лайзан отметил в его тоне нотки недоверия. — Люди-то у нас все те же, а помните, как ссорились...
— Те, да не те!.. Молод ты, Петер, мало приглядываешься, а то сам увидел бы... Да разве могло быть прежде, чтобы долговцы, лукштанцы и эглайнцы вместе праздновали? «Да чтобы я гулял с этой жмудью!» — кричали раньше на литовцев долговцы. «Нечего ходить к этим бульбятникам-долговцам!» — драли носы эглайнцы. «Путра[9] — и больше ничего!» — говорили про нас лукштанцы. Пришлось нам однажды перед пасхой в костел собраться, так, веришь, передрались, каждый хотел впереди быть. Старика Иванюту чуть не насмерть забили лукштанский Пашкевичус с приятелями... Ну что ж, хватит отдыхать, пора и за работу, — оборвал воспоминания Лайзан и взялся за долото.
