Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
Выезды колхозников в Москву, в октябрьские и майские праздники, проходили так же. Только деревенские не пытались делать доклады, а тем более помогать фабрике выполнять план. Шли одной колонной на демонстрацию, обедали в фабричной столовой, а потом отправлялись в парки. Там танцевали, разучивали песни, смотрели фильмы и, измученные, тащились на вокзал, тоже к последнему поезду.
Аделаида работала в ткацком цехе. Она резко отличалась от фабричных и одеждой, и манерой держать себя, рассчитанной на то, чтобы ее заметили. Ей это давалось без особых усилий, и она не могла пожаловаться на невнимание мужчин. И все же Аделаида старалась расширить круг поклонников, кокетничала, лишь бы заставить их крутиться возле себя; причем ей, по-видимому, доставляло удовольствие не только позлить своих подруг, но и поиздеваться над ними. Николай не видел ее в деревне. Не приезжала она и с шефскими бригадами.
Подруги Аделаиду недолюбливали, называли пренебрежительно Аделью, как бы отделяя от обычных Машенек, Зиночек и Симочек. Но, как бы там ни было, мужская половина общества тянулась к ней, и не только зеленая молодежь, но и взрослые. Перед ней старались быть учтивее, приглашали на танец галантно и, танцуя, не прижимались, вели себя прилично.
Красота Аделаиды была немного холодна. Аделаида ни в чем не походила на бесчисленных хохотушек и пышечек, от которых рябило в глазах. Коротконогие, грудастые, завитые девчонки, визгливые и суматошные, в большинстве своем недавно понаехали из деревень и сразу нахватались не хорошего, а дурного, наносного, что есть в большом городе. Они резко отличались от Аделаиды. С ними Николаю было весело, можно было держаться на равной ноге. Во всяком случае, так чувствовали и он, и фабричные девушки. Они в какой-то мере нравились ему своей непринужденностью, простотой и отзывчивостью на ласку. Тогда еще фокстроты не перекочевали из-за границы, в моде были так называемые бальные танцы. Вальс, падеспань или падекатр Николай танцевал лучше других, и Аделаида охотно принимала его приглашения. На танцевальной площадке Сокольников и произошло их знакомство. После танцев она попросила его прогуляться с ней. Они пошли по освещенной аллее, а затем углубились в глухую часть парка, где не было ни фонарей, ни лавочек. Зато там пахло нагретой хвоей, сырым листопадом, всем тем, что так щедро приносит ранняя весна. Аделаида первой взяла его под руку и прижалась к нему. При луне, положившей на землю черные стволы теней, он видел ее полуопущенные ресницы и тень от них, упавшую на раскрасневшиеся щеки. Дыхание ее стало ровнее, шаг ленивее. «Я озябла, — сказала она, подняла глаза и поглядела на него снизу вверх, чувствуя свою власть над этим смущенным и неуверенным молодым пареньком. — Надо бы догадаться, Коля, и предложить мне пиджак...» Она тихо засмеялась и запахнула полы наброшенного на ее плечи пиджака. Теперь неудобно было идти с ней об руку. Тогда она снова помогла ему и, положив его левую руку на свое бедро, сказала: «В Англии, как мне сказали, так гуляют даже днем...» Спустя несколько минут она добавила с тем же тихим смешком: «Вы всегда так неловки и нерешительны с девицами? Сколько вам лет?» Он ответил, досадливо поморщившись, так как считал, что молодость самое уязвимое его место. «Неужели вы еще такой мальчик? Вы знаете, Коля, я почти на пять лет старше вас...» Потом они поцеловались, и она, улыбнувшись только глазами и посмотревшись в зеркальце, сказала ему: «Вы и целоваться еще не умеете, Коля. Неужели вас некому было научить? Наши девчонки такие недотроги? Они только болтают о своих победах над парнями...»
Эти воспоминания не давали ему права для возобновления отношений. Но накануне его отъезда в армию произошел следующий случай.
Ему поручили вернуть в фабричную библиотеку связку книг из передвижки. Сдавая их пожилой, доброжелательной библиотекарше, утомлявшей всех своим профессиональным энтузиазмом, Бурлаков увидел Аделаиду, сидевшую за одним из столов читальни. Скучающая, пренебрежительная, будто делающая одолжение и библиотеке, куда она пожаловала, и книге, которую она лениво перелистывала выхоленными пальцами, всей своей позой Аделаида и тут выделялась среди скромных и заурядных по внешнему виду девушек, среди этих курносеньких простушек с одинаковыми барашковыми прическами, оголенными затылками и красными руками.
Прежде всего бросались в глаза ее волосы, пышно падавшие на узкие, покатые плечи. Она сидела спиной к окну, к солнцу, и поэтому ее волосы, обычно цвета овсяной соломы, казались золотыми.
— Ах, это вы! — произнесла Аделаида, едва размыкая полные маленькие губы, и не спеша подала ему руку ладонью вниз. — Кстати, если вы никуда не торопитесь, проводите меня.
Она небрежно, покачивающейся походкой подошла к старой библиотекарше, отдала книгу и поклонилась. В гардеробной Николай помог Аделаиде надеть ее шикарное пальто. Аделаида долго прихорашивалась у зеркала, поворачиваясь то одной, то другой стороной, пытаясь уловить свое лицо в профиль. Конечно, она была красива, свежа, с чистой белой кожей и ярким румянцем блондинки. У нее были полные длинные ноги, тонкая талия и в меру широкие бедра. Когда она, чуточку покачиваясь, шла по улице в своем модном реглане, на нее оглядывались и мужчины и женщины. Вряд ли это доставляло удовольствие Бурлакову. Ей бы под пару кто-нибудь другой, а не этот худой, длинный новобранец с неуверенными движениями и сконфуженным лицом. А тут еще дурацкая одежда: старый плащ и кепчонка, растоптанные сапоги и шерстяной шарф материнской вязки.
Аделаида была полностью занята собой, и можно было нисколько не сомневаться, что она пропустила мимо ушей все его слова. Да и в самом деле, зачем ей знать о задержавшейся сдаче двух токарных станков, из-за чего Николай не попал в эшелонную группу призывников и теперь вынужден с опозданием добираться до войсковой части куда-то далеко на юг.
— Там, наверное, тепло? — только и спросила она.
— Наверное.
— И море там?
— Нет, город расположен в степи.
В трамвае она молчала, наблюдая отражения пассажиров в оконном стекле, и все с той же единственной целью узнать, смотрят ли они на нее. Потом она предложила купить бутылку зеленоватого ликера «Аллаш» и зайти к ней. Старый дом с широкими лестницами и дубовыми перилами. Две комнатки. Висячая лампа с запыленным абажуром цвета крыжовника, стены в обоях, увешенные фотографиями лошадей и наездников.
— Мой папа всю жизнь служил на ипподромах. Недавно, всего два года тому назад, он умер, — сказала она, набрасывая полотняную скатерть на круглый столик, инкрустированный перламутром и черным деревом. — Папу ударила лошадь, и у него обнаружилась злокачественная опухоль. Оперировал его профессор Очкин. Поздно. Папа умер в Боткинской больнице, недалеко от ипподрома... Но давайте условимся: о печальном не говорить. Присаживайтесь к столу. Давайте вашу руку. Почему у меня так горят щеки? Вы знаете, я очень люблю «Аллаш». Он согревает, приятен на вкус и не раздражает гортани.
Этот суховатый, точный язык — «приятен на вкус», «гортань», — воспоминания о покойном отце, вся обстановка не располагали к легкомыслию. Прогулки по аллее в Сокольниках будто и не было. Столик низкий, такие же низкие кресла. Николай не знал, куда девать ноги и руки.
Поезд отходил в десять утра, и Аделаида, не задумываясь, непринужденно и мило предложила Николаю переночевать. У Николая пересохло в гортани. Но ожидания не оправдались. Не повторилось даже то, что было в Сокольниках, хотя они лежали рядом в постели, отгородившись друг от друга подушкой, и проговорили почти до рассвета.
— Я не хочу, чтобы вы разочаровывались во мне, — предупредила она. — Обо мне почему-то все дурно думают, считают легкомысленной девчонкой. Неужели я произвожу впечатление общедоступной?
Она тихо рассмеялась и потянулась под одеялом. В свете ночника он видел ее «греческий профиль богини Бутринды», как сказала она сама, ее плечи с розовыми вмятинами от бретелек и оголенные белые руки. Она позволяла рассматривать себя, следя за ним из-под полуопущенных век.
— Почему люди стесняются, скрывают друг от друга самое дорогое, из-за чего стоит жить: любовь? Почему любовь рождает столько ненависти, горя, страданий?
— А вы можете полюбить искренне, открыто, без всякого расчета? — спросил Николай дерзко, уверенный в том, что она продолжает издеваться над ним.
— Разве я произвожу впечатление расчетливой женщины?
— Если говорить в открытую, да... — Ему нелегко было сказать ей эти слова.
Она не обиделась, но в уголках ее губ, пренебрежительно опустившихся вниз, скользнула недобрая улыбка.
— Если говорить так же откровенно, вы не ошиблись... Нет, не делайте испуганных глаз. Мне столько раз навязывали свою любовь... Самые разные люди. Я не верю в любовь. Вот и вы тоже. Я предложила вам переночевать у меня без всякой задней мысли, а вы рассчитывали на... А вы еще мальчик, если разобраться, и к тому же деревенский. И вы уже испорчены. Испорчены нетребовательными девчонками, которые липнут к вам. У вас хорошее лицо, чистые глаза. И когда вы... дозреете, будете настоящим мужчиной... Не хмурьтесь, Коля. Ведь больше мы никогда не увидимся. Можно не хитрить друг с другом. Мне уже около двадцати пяти. Пора разочароваться... Почему? Отвечу: меня обманули. Когда, это неважно. Один жокей. Немолодой человек. Напоил «Аллашем» и... обманул. С тех пор в критические минуты я пью «Аллаш». Теперь я от него трезвею. Вкус «Аллаша» возбуждает во мне ненависть к мужчинам. — Она потянулась к столику за рюмкой, левой рукой прижимая к груди одеяло. Поправив подушку, она села, обмакнула верхнюю губу и, расширив ноздри, глубоко вдохнула воздух. — В дальнейшем я решила быть расчетливой и злой. Я нанялась в ткачихи, чтобы поступить в вуз. Зарабатываю пролетарский стаж. Я готовлюсь в вуз, хотя и ненавижу науки. За мной увиваются, Коля. У меня есть квартира. Две комнаты в Москве — это капкан для любого жениха. Но я выйду замуж только по расчету. Я буду рассчитывать, а не он, павиан без жировки... Меня оскорбили, и я не останусь в долгу...
