Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
(Тамарка — возле Амосовых — впилась в маленького Сашу. А раньше и не смотрела на детей. Дочка. Счастливая. А у меня будет сын. С серыми глазами. Будет. Будет!)
— Муж у Томки ничего. Мало-мало ограниченный. Возмущался, покачивая дочку в коляске: «Наука и техника — семимильными шагами. Ломаются каноны, каждый день — стремительные броски открытий. А искусство? На столетие сзади. Дайте новое, потрясающее!»
— А вы — что?
— Саша пытался… Что говорить? Человек произносит модные слова. Искусство его волнует, поскольку мало занимательных спектаклей, фильмов.
— А тебя — только в мировых масштабах? А что нет для нас хороших пьес? Ролей? Не на чем расти, особенно актрисам, не волнует? Это разве не важно?
— Погоди…
— Вот год наиграюсь, а дальше? Нельзя на одной классике. А эти пустые, бесформенные схемы — думать страшно! А то еще пошлость или такое приземленное, что самая разновоновейшая форма не прикроет бедности.
— Погоди…
— Формализм — кривлянье, архаизм — скука, но пусть же ищут!
— Надо знать, что ищешь, знать, за что тебе жизни не жаль.
— А не бывает: искренне хотел человек сказать свое дорогое точно, ярко, а не удалось?
— Пусть дальше ищет.
— А если сразу — трах! — формализм или еще какую-нибудь погань! Помнишь, в Горном Алтае дядя с научной станции объяснял садоводу просчет — не ругался: южный склон, крутизна… Помнишь, даже мы поняли? А критики? Не могут, что ли, конкретно сказать, в чем просчет, почему форма выперла или рассыпалась? По пальцам толковые рецензии…
— Крикнуть, шлепнуть можно — без ума, без знаний. А убедить…
— Ведь художник, по самой сути профессии, должен быть особенно впечатлителен… как ребенок. Зачем же по голове? Можно убить.
— Это уже уходит. Но я бы убивал за халтуру, за спекуляцию, за ремесленную стряпню.
— Заманить бы горячего драматурга, чтоб пожил, поездил, понял, полюбил…
— Замани, Алеха! — Олег одной рукой обнял ее за плечи, и рванул к себе, и оттолкнул, и как-то виновато засмеялся: — Замани. Кажется, наши… По-моему, Женькин голос…
— Надо Лильке резеду посадить. Чудесный живой запах. У Леши нашего в саду…
— Когда мы поступали, ты была здоровенная колхозная девчонка…
— А ты-то! Экзальтированная восьмиклассница, хоть бантик на головку! И вдруг — дядище. Как все переменились! Глашка, Михаил, Валерий были такие уважаемые…
— Глафира еще повернется.
— Ох, как мне тошно без вас! Четыре же года!
— «Не разлучить нас дням и годам» — слышишь? Ты приедешь…
* * *— Кажется, легче было уезжать из дому от мамы… — Голос глухой, хотя Глаша не плачет. — Даже с Тамаркой до того грустно, а с тобой… Сколько мы ругались, а почему-то… Агеша идет! Рудный… Корнев с ними… Какие снопы цветов! — Она смеется, громко всхлипывает и бежит навстречу Соколовой.
Алене еще не расставаться с Агешей, еще две недели. Труднее всего отрываться от Олега (он ближе всех из оставшихся) и от Глашухи — а ведь правда, сколько ругались! Джека почему-то жалко, ходит с Майкой вдоль состава, тесно прижались друг к другу, у нее зареванная мордашка — кажется, все хорошо — разлука недолгая. А почему-то его жаль.
Миша курит у вагона. В окне — Марина с Маришкой. Зачем она родила? Чтоб крепче заарканить Михаила? Или чтоб разрешили отстать от своего курса и прибиться к соколовскому? Мишка обожает малышку. Хоть бы вырвался из колониальной зависимости. Обидно!
— Ты отсюда на Калининскую? Я провожу?
Алена оглядывается — Славка Роговин.
— На Калининскую. Через год и ты поедешь — пополнение…
Сергей приткнулся к Зишкиной родне. В нем все-таки что-то от Кулыгина. Хороший, работяга… С Зишкой пара, пожалуй. Хотя она все ходит за Сашкой. Надо сказать ему…
Коля «со сродственниками». Почему актер, когда все семейство — работники прилавка? Способный — ничего не скажешь. Мама родная! Барахла-то — чемоданище, два баула, корзина… авоська, вторая… Маленькой собачонки не хватает.
— Осталось двенадцать минут.
— Да.
Со Славкой легко молчать. Глашуха, кажется, рыдает на груди Рудного… Хоть бы склеилось у нее… она такая семейственная. «Маманя». Идут Радий и «очкарик» из райкома. Умно и честно выступил он вчера. И все, кроме Тарана (по обыкновению пыжился и фальшивил!), говорили искренне, душевно. Анна Григорьевна, конечно, удивительна…
Да — событие. «Первый комсомольский передвижной…» «Серьезное государственное дело». «Необозримое поле деятельности. И ответственность, ответственность и еще раз ответственность». Всегда знала, а вдруг наново поняла, какая важная, сложная работа пойдет там… без нее. Не думать. Не думать — Сахалин тоже не санаторий и не столица. Ох, не в том же дело!.. Все собрались возле Соколовой — головы, цветы…
— Пойдем, Славка.
В центре Агеша, Рудный, Радий, Корнев и «целинники», вокруг плотно родственники, друзья. Алена осторожно пробирается через кольцо.
Радий грозит пальцем Славке:
— Ты, слышь, без нее будущей осенью и не показывайся!
— Она приедет! — Олег уверен.
— Она же наша неотъемлемая… — Голос и лицо у Женьки раскисло, разъехалось.
Все девчонки, даже новенькие, в слезах. Только не заразиться! Глаша прижимается к Алене:
— Ты должна с нами.
Только не зареветь! Алена смеется:
— «Я жду приказания штаба!»
И опять шутки, слова из пьес и свои, строки стихов, песен… В напряженном, с горечью пополам, шумном веселье Алена вдруг остро чувствует Сашку. Он не глядит на нее, разговаривает с Рудным, и Зишка висит на его руке, а он устремлен к ней. Надо, обязана сказать ему. Восемь минут до отхода. Легче бы не говорить. Трусите, Елена Андреевна? Сказать надо.
— Когда же вас теперь к нам на гастроли ждать? — звонко Олежкиным голосом спрашивает Александр Андреевич.
— А я к ним планирую летом в отпуск!
Симпатяга Корнев! Приедет — слов на ветер не бросает. Ребята, родные мои, Олег, Валерий какой бледный. Джечка — Яшка, почему тебя жалко? И Сергей неприлизанный. Женька, кажется, в новенькую Лиду влюбляешься? Зишка — «душечка», счастья тебе настоящего бы!.. Да у каждого оно свое. Глафира, сейчас оторвется твоя рука от моего бока…
«Граждане пассажиры, до отхода поезда…»
Ух, и шум поднялся! Пять минут! Все идут к вагону.
— Саша!
— Лена!
Одновременно позвали, одновременно остановились.
Невозможно смотреть в глаза друг другу, не идут слова.
— Я хотела… Ты очень… Ты прекрасно играешь Тузенбаха… И вообще… Я виновата безобразно, только…
— Я уважаю тебя. Верю в тебя.
— Спасибо. — «Раньше бы!..»
— Тебе нужен развод?
— Развод? — «Ох, вопрос не простой… Нет. Никаких ниток, рвать до конца». — Нужен.
Только у него так вздрагивает лицо…
— Я пришлю тебе все. Прощай.
— Дай руку.
Взгляды их встречаются. Будто с трудом, он сжимает ее руку, и его, жесткая, железная, дрожит.
Нельзя обнять, никаких мостиков — все!..
— Ух, слава тебе, поспела! — На них с ходу налетает Душечкина, сует Саше букет огромных георгинов. — Возьмите. Всем это!
Втроем идут к двери вагона. Толчение, верчение, стычки, путаница смеха, слов, слез — все прощаются. Путаница в глазах, в голове — только не зареветь! Алена подряд целуется со всеми, мелькают лица.
— «Не разлучить нас…» Ты приедешь.
Всхлипывает Глаша:
— Ленка, родная…
— Счастья тебе, прекрасная! Бешеных удач!
— «Люблю тебя, мою единственную».
— «Amo, amas, amat…» Волосики пригладь, Серега!
Женькины влажные, как у ребенка, губы…
— Не задуши, Зишка, и не утопи.
Валерий первый раз целует не на сцене…
Все уже на площадке. Георгины, гладиолусы, астры… Ребята, ребята! Щекам больно, а надо улыбаться. Тягучие последние секунды…
— Главное, простуды берегись, Зинуся!.. Все, конечно, берегитесь!
— Валерок! Валерок! Валерий, телеграммы хотя бы…
— Ждите летом!
— А меня к Новому году!
Рудный оперетту будет ставить…
— Партитуру и всё на райком шлите.
Дрогнул вагон. Взлетели и машут руки на перроне и на площадке.
— «Дружно идем мы в ногу», — запевает звонко Олег и тащит в глубину от двери Зишку, Глафиру.
«…Но мы пробьемся к цели», — звучит хор. Саша и Олег стоят впереди, держась за поручни.
— «Будет препятствий много», — Алена поет с ними, идет вровень с площадкой.
Идет, идет, быстрее, быстрее, торопливо обходит провожающих. Быстрее, быстрее! Песня теряется в нарастающем шуме. Уплывает площадка — быстрее, быстрее, бегом! Бегом! Только лица белеют — еще быстрей! Еще!..
— Не упади, Лена! Не упади! — кричит сзади Славка.
Остановилась у края платформы. Обдал ветром, отгремел поезд. Съеживается вдали красный огонек.
