Феоктист Березовский - Бабьи тропы
Парни со смехом отвечали:
— А вас за косы…
Девки шутливо ругали парней:
— Идолы!
— Варнаки!
Так же шутливо кричали им парни:
— А вы жабы!
— Кикиморы!
Маринка Валежникова несколько раз подплывала к Павлушке Ширяеву. Ныряла близ него, фыркала и дразнила:
— Эй, Павел… смотри: тону!
Скрывалась ненадолго под водой, вынырнув, кричала:
— Паша! Тону!
И снова ныряла.
— Ну, и тони! — равнодушно бросал Павлушка, наблюдал, как скрывались и вновь появлялись над водой Маринкины золотистые волосы, потом вся голова и ее белые, словно точеные плечи.
— Жалеть будешь, Паша, — кричала Маринка, будоража воду руками. — Спасай!
— И не подумаю! — отвечал Павлушка, разглядывая болтающееся на воде Маринкино тело.
Видел Павлушка, что небольшая и тоненькая Маринка, а тело ее — красивое, стройное.
Парни кричали ему насмешливо:
— Эй, Павлушка… не ослепни!
Чего пялишь глаза на девку?
— Ослепнешь, чертяга!
Павлушка отшучивался:
— Ладно… не ваше дело… Сами не ослепните, черти!
Параська купалась вместе со всеми девками и пристально поглядывала через низкий и серый мыс в ту сторону, где плавали на середине реки Маринка и Павлушка. И чем больше смотрела туда, тем острее закипала в ее груди ревность. Вода в реке была холодноватая, а лицо у Параськи пылало. Чтобы как-нибудь отделаться от жгучего чувства ревности, она поплыла к барахтающейся в воде сводной своей сестренке — Секлеше Пупковой. А когда подплыла уже близко, крикнула ей:
— Смотри, смотри, Секлеша: Маринка-то подплыла почти к самому Павлу!
— Кто ей тут помешает? — ответила Секлеша, будоража руками воду и глядя в сторону Маринки и Павлушки. — Ведь отца и матери ее тут нет…
— А стыд-то?! — возмущенно произнесла Параська.
— Стыд не дым, глаз не выест! — с хохотом ответила Секлеша.
Дуняшка Комарова громко добавила:
— У Маринки стыд-то кошки съели! Ей-богу, съели… когда она еще в люльке качалась!
Над рекой звонко рассыпался взрыв серебристого девичьего смеха.
Маринка слышала веселую перебранку парней и хохот девок, но не обращала на это внимания. До самого конца купания плавала она и плескалась близ Павлушки. Дразнила его мелькающими над водой точеными плечами и небольшими острыми грудями, похожими на рожки молоденькой козы. И до самого вечера мельтешили перед глазами Павлушки эти круглые плечи и белые рожки на груди с чуть заметными розовыми пуговками на кончиках.
Вечером около костра Маринка опять липла к Павлушке, стараясь примоститься на траве близ него и отвлечь его от разговоров с Параськой.
Но не хотел с ней валандаться Павлушка. Чтобы отвязаться, крикнул насмешливо:
— Маринка!.. Говорят, ты чертей боишься?
— Набрехали тебе! — задорно крикнула Маринка в ответ. — Не верь, Павел… ежели сам не боишься.
— Я-то не боюсь…
— А я и подавно!.. Не тебе чета!
Маринка захохотала.
Захохотали и парни вокруг костра.
Смех их раззадорил Павлушку. В запальчивости он предложил Маринке:
— А ну, сбегаем к речке… ежели не боишься водяного… лешего? Я посмотрю, какая ты храбрая…
И так же запальчиво и насмешливо Маринка ответила:
— Смотри, сам-то штанов не измарай!
— Ха-ха-ха! — загремело вокруг костра.
— Ай да Маринка!
— Здорово!
— Ха-ха-ха…
Павлушке вся кровь бросилась в лицо.
— Ах, ты, кикимора! — крикнул он, быстро поднимаясь на ноги и стараясь заглушить хохот парней и девок. — А ну… давай… бежим!
— Ну и бежим! — с прежним задором крикнула Маринка. — Думаешь, испужалась?.. Айда!
Они с хохотом кинулись в тьму и понеслись от костра по направлению к речке.
— И-их, ты! — крикнул им вслед Андрейка Рябцов.
Кто-то из парней пронзительно свистнул.
А они убегали от костра все дальше и дальше. Через минуту их мелькающие тени растаяли в ночной черноте, где-то за смутными очертаниями копен.
Молодежь, сидящая у костра, в шутках да в хохоте скоро позабыла про них.
Подбежав к речке, которая черным суслом блестела перед глазами, шагов за двадцать до нее, Павлушка замедлил бег и круто повернул вправо. Маринка — за ним. Пошли шагом вдоль берега. Маринка, часто дыша и сдерживая смех, заговорила:
— Ну что, испужалась?.. А?.. Испужалась?
Павлушка обхватил рукой ее тоненькую талию и деловито ответил:
— Со мной чего же бояться…
— Ха-ха, — тихо засмеялась Маринка, прижимаясь к нему горячим от бега телом. — Подумаешь, герой какой!
Не меняя тона, Павлушка сказал:
— Если не герой… что жмешься ко мне?
Маринка опять тихо захохотала:
— Ха-ха-ха… Люб ты мне… вот и жмусь…
Обожгли Павлушку эти слова. Но сдержался. Ничего не ответил.
Несколько минут шли они молча. Маринка насмешливо заглядывала Павлушке в лицо. Но смущенный Павлушка и в темноте отводил глаза в сторону. Чувствовал, что передается ему трепет горячего Маринкиного тела. Колет она его маленькой и острой грудью, вздымает в нем волну горячей дрожи…
Понимал Павлушка, что не зря жмется к нему Маринка. Все больше и сам он распалялся к богатой Старостиной дочке, которую считали на деревне недотрогой. Перед глазами мельтешилась Параська, вызывая в воспаленной голове раздумье, стыд и чувство надвигающейся и непоправимой беды. Но неуемно притягивала к себе Маринка.
Павлушка остановился в нерешительности. Потом обнял правой рукой Маринкины плечи, левой обхватил ее шею и впился в ее влажные губы своими сухими губами.
Маринка не сопротивлялась. Оторвавшись от ее губ, Павлушка оглянулся. В двух шагах чернела развороченная копна. Потянул Маринку к копне.
В Маринкином горле забулькал пьяный смех. Не противилась Маринка. Вместе с Павлушкой пошла к копне, пошатываясь и давясь счастливым смехом…
А на другой день не хотелось Павлушке даже встречаться с Маринкой.
Мысли его поминутно уносились к Параське. Понимал он, что нанес Параське горькую обиду, которую ничем не загладить, не искупить. Весь день не покидало его чувство стыда и терзало раскаяние.
Казалось ему: прибежит на речку купаться Маринка и крикнет на все луга что-нибудь такое, от чего все сразу поймут, что произошло вчера между ним и Маринкой. В этот день не пошел Павлушка купаться на речку. Не хотел даже глядеть в сторону валежниковских покосов. Косил траву, идя между отцом и дедом, обливался потом и с тоской поглядывал вправо, в сторону гуковских покосов, где работала Параська.
Там сверкали косы пяти гуковских мужиков и парней. Ребятишки гуковские верхами на лошадях таскали волокушами сено к ракитнику, к растущему там стогу. Сам белобородый и плешивый старик Гуков бродил в белой рубахе с посошком в руке — то около стога, то спускался к луговине, к бабам, копнившим сено. Среди баб мелькала крепкая, стройная фигура Параськи в белом платочке и в такой же белой кофте, по которой змеей извивалась толстая, длинная и черная коса.
Слева, рядом с ширяевским покосом, ходил с косой на своей делянке Андрейка Рябцов. Он был в побуревшей кумачовой рубахе и в широкополой соломенной шляпе, из-под которой выбивались черные кудри; по лицу Андрейки катился градом пот и оттого лицо его казалось усыпанным рыбьей чешуей. Широкими взмахами Андрейка укладывал траву в густой и высокий вал. Позади него, помахивая косой, торопливо шел старик Рябцов. А позади всех косцов на вчерашних выкосах рябцовские и ширяевские бабы ходили с граблями и ворошили ряды подсыхающей травы. Изредка Андрейка останавливался, разгибал спину, смахивал рукавом пот с лица, жвикал бруском поблескивающую на солнце косу и задорно кричал Павлушке:
— Эй, братанок!.. Поглядывай!
Павлушка догадывался, что Андрейка советует ему поглядывать влево, в сторону валежниковских покосов, где мелькала среди баб тоненькая фигурка Маринки в желтой кофте и в синей юбке.
— Ладно, — отвечал Павел, — не твоего ума дело.
Андрейка насмешливо приставал:
— Смотри, Паша, пей по второй, да не напивайся… Люби во второй, да не влюбляйся!
Павлушка ругался:
— Катись… к чертям!
— Мне что, — с хохотом кричал Андрейка. — Твоих кудрей жалко…
— Свои побереги! — огрызался Павлушка.
А сзади него быстро наступал с косой дед Степан и свое кричал в Павлушкину спину:
— Будет галманить!.. Чумовой!.. Пятки обрежу!..
Павлушка тревожно посматривал на зеленую волну, убегающую вслед за сутулым отцом, и на такую же волну, нагоняющую его вместе с дедовой сверкающей косой, торопливо взмахивал своей косой и чувствовал, что лицо и голова его горят от стыда и от тоски. Прислушивался к жвиканью брусков об косы и на соседних делянах, к смертельному хрипу падающей травы вокруг косцов и с нетерпением ждал, когда отец и дед Степан пойдут к ракитнику попить воды из берестяного лагушка, когда можно будет и ему освежиться водой: потом ждал конца работы, думая, что к вечеру все обернется по-иному, пройдет туман в голове и тоска в груди.
