Константин Лебедев - Дни испытаний
— И совсем не боюсь!
Застыв на какую–то долю секунды в нерешительности, она вдруг спокойно взглянула в глаза Борису и твердо двинулась ему навстречу. Положив руки ему на плечи, она приподнялась на носках и поцеловала его в губы.
Катя бурно захлопала в ладоши и, давясь от смеха, пулей проскочила мимо оторопевшего Ростовцева в коридор.
Борис с недоумением посмотрел на Тамару, не зная, как расценить все происшедшее. Она не говорила ни слова. Тогда он нерешительно хотел обнять ее, но Тамара отстранилась.
— Не надо… — прошептала она, сдерживая дыхание. — Прошу вас, не надо… Сядьте, и я объясню вам все… Не обижайтесь на меня, это… случайность.
Борис опустился на стул. Тамара, подыскивая наиболее мягкие выражения, села напротив. Но ей не пришлось начать объяснение: в комнату, пригибаясь, вошел повар «дядя Гриша», как все в госпитале его называли.
Дядя Гриша нисколько не походил на повара по внешнему облику. Он был высок и худощав. Глядя на него, казалось, что этот человек перенес длительную голодовку. Входя куда–нибудь, он обязательно наклонял голову, точно опасаясь, что заденет ею за косяк. Его непомерно длинная фигура с совершенно гладким, точно отполированным лысым черепом придавала ему удивительное сходство с медным черпаком на длинной ручке, которым повара разливают суп. Однако смешное сходство с профессиональным орудием ничуть не мешало ему быть на отличном счету и относиться к своим обязанностям с большой любовью.
Остановившись в дверях, дядя Гриша сказал, пряча руки за спину:
— Мне бы сестричку Катюшу…
— Она куда–то вышла, — ответила Тамара. — А я не могу вам быть полезной? В чем дело?
— Да пустяки, сестричка. Палец на днях занозил, а ночью он и разболелся. И занозка–то ерундовая, а болит. И работать мешает. Я Катюше ночью показывал. Она обещала мази дать и зайти велела сегодня аккурат в это время. Ночью–то у ней такой мази не было… Вы поглядите, может, у ней на столике баночка стоит. С ртутной мазью. А вы уж совсем ходите? — обратился он к Ростовцеву.
— Да, — односложно ответил тот.
— Почему же с ртутной? — спросила Тамара.
— Обязательно ртутной надо. Ахтиоловая не помогает. Здесь покрепче надо. У меня также раз болело и только такой мазью и спасся.
Тамара подошла к столику Кати и, действительно, обнаружила баночку с мазью. Подавая ее, она попросила:
— А ну–ка, покажите палец. Может быть, резать надо?
— Что вы, — испугался дядя Гриша, — зачем резать? И так пройдет. Приложу мази, и пройдет. Она мазь такая, действующая… Премного вам благодарен…
Он неумело повернулся по–строевому, отчего его руки мотнулись в разные стороны, и вышел.
— Какая негодница! — вырвалось у Тамары, когда за ним закрылась дверь.
— Кто? — не понял Борис.
— Да Катя.
— Отчего же это?
— Она, оказывается, прекрасно знала, что к ней явится дядя Гриша. А я на радостях, что освобожден мой город, пообещала ей поцеловать первого, кто к нам сегодня придет.
— И первым оказался я? — спросил Борис, и ему стало досадно.
— Да. Но обычно у нас никого не бывает.
— А если бы первым оказался дядя Гриша? Вы бы и его поцеловали?
— Вероятно.
— Так… — Он нахмурился и умолк.
— Вы обиделись? — спросила Тамара, беря его за руку.
— Нет, отчего же, — деланно усмехнулся он. — Меня давно не целовали девушки, и мне должно это быть приятным. Хоть поцелуй и не совсем обычный, сделанный, так сказать, на пари, но все же он остается поцелуем. Благодарю вас.
— Вы опять шутите.
— Разве шучу я? — едко сказал Борис. — По–моему, как раз наоборот. Вы шутите, а я очень серьезен. Только для чего вы шутите?.. Между прочим, вы можете продолжать вашу шутку. Дядя Гриша, верно, еще не ушел далеко. Догоните, но не забудьте захватить табуретку. Иначе вам не достать до его губ.
— Вы злой, — прошептала Тамара. В больших темных глазах ее стояли слезы. — Конечно, это ребячество, это недопустимо с моей стороны. Но… но… — не зная, что сказать, она отвернулась: — Как хотите…
Он уже жалел, что наговорил ей резкостей. Ему захотелось как–нибудь исправить сказанное, но он не знал, с чего начать. Он подумал, что, может быть, лучше встать и уйти. Он уже готов был сделать так, но почему–то все сидел и сидел, ожидая, когда она успокоится.
Тамара молча вернулась на свое место и села, сжимая в руке белый, обшитый кружевами платочек.
— Не будем говорить на эту тему, — попросила она. — Как обстоят дела с вашей комиссией? Кажется, она была назначена на сегодня?
— Да.
— И что же?
— Негоден к службе с исключением с учета. Переосвидетельствование через двенадцать месяцев. Вот бумажка… — Он протянул решение комиссии. — Завтра, вероятно, будут готовы остальные документы, а через день или два нужно будет ехать.
— Куда? — спросила Тамара, развертывая сложенную бумагу.
— Куда? Мало ли, куда. Россия велика, можно ехать куда угодно. А окончательно не решил еще. Вероятно, пока поеду к матери. А там… там видно будет. Мать обрадуется. Хоть и подштопанный сын, хоть и не совсем целый, а все–таки ее, кровный… Да, вот и все, — продолжал он после паузы. — Подлечили меня, научили ходить заново, правда, с палочкой, и надо ехать. А куда ехать и как жить, это нужно придумывать самому. Снова придумывать…
Борис заметил, что Тамара нервничает. Чтение, в которое она погрузилась, было лишь предлогом скрыть волнение. Она прочитала решение комиссии несколько раз и возвратила лист.
— Вы недовольны? — спросила она, протягивая бумагу.
— Еще бы я был доволен! Но я знал, что так будет. Ветров предупредил меня раньше. Если бы подождать, пока он уедет, и проходить комиссию без него, то, по–моему, решение было бы лучшее. Я бы уговорил их как–нибудь. Они меня щупали, вертели, приседать заставляли. Потом смотрели рентгенопленку. Ветров, правда, молчал, но мне кажется, это — его рук дело. Там старичок был хороший, Воронов, если не ошибаюсь, из терапевтического отделения. Пока я стоял за перегородкой, мне было слышно, как он сказал: «Может быть, сделаем человеку хорошее дело? Дадим только ограничение второй степени?» Хирурги же напустились на него: «Как, — говорят, — это можно! Его из части сейчас же пришлют обратно». Ну и решили: «Не годен». Вот и пришел я к вам, вроде как бы попрощаться. А вы встретили меня вот этой… шуткой. — Тамара умоляюще взглянула на него, словно прося остановиться. — Нет, нет, — возразил он — это не должно остаться невысказанным. Я обиделся и в свою очередь оскорбил вас. А ведь вы не догадываетесь, почему я обиделся… Погодите, не прерывайте меня… Конечно, не догадываетесь. И я сам даже только сейчас понял, отчего. Знаете, мне кажется, что я… — он запнулся, — что я… Ну, в общем, это до смешного просто. Кажется, вы нравитесь мне, Тамара.
Щеки Тамары покрылись румянцем.
— Вы не получили еще письма от вашего друга? — спросила она неожиданно, оставляя без ответа его последнюю фразу. — От того, которому вы послали свои ноты?
— Нет, не получил, — Борис быстро взглянул на нее. — Но вы не ответили мне.
— Что я должна ответить вам?
— Что?.. Ну, хотя бы скажите, очень ли неприятно вам было мое… признание?
На лице Тамары появилась теплая улыбка с так хорошо знакомым Борису оттенком извинения. Темные брови чуть–чуть приподнялись, и она внятно произнесла:
— Есть вещи, Борис Николаевич, о которых не говорят, но догадываются. Но как бы то ни было, вы знаете, что я не могу сейчас относиться к вам иначе, как к хорошему доброму другу. Относитесь же и вы ко мне так. Пусть останется между нами все попрежнему. Это будет лучше всего.
Ее спокойный голос действовал как–то отрезвляюще. Борис невольно улыбнулся с грустью ей в ответ и сказал:
— Что ж, вероятно, вы правы. Действительно, так будет лучше. И все–таки мне не хочется расставаться с вами. Мне будет недоставать вас. Я буду хандрить. Ваше присутствие как–то скрашивало мои неудачи, и после отъезда мне будет казаться, что я одинок.
— А Ветров тоже уезжает скоро? — спросила Тамара, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Да. Я завидую ему: он едет на фронт доделывать начатое. И я верю: у него все будет удачно. Он не такой человек, чтобы останавливаться на полдороге. И он молодец! Кажется, что он незаметен, а между тем он упрямо и настойчиво проводит в жизнь свою идею. Он не любит много говорить, но сделает много.
Тамара о чем–то напряженно думала.
— Знаете, — внезапно сказала она, — давайте устроим завтра прощальный вечер в честь отъезжающих. И, кроме того, отпразднуем нашу победу и взятие Орла. На дежурстве меня заменят. Вы свободны и пригласите Ветрова. Соберемся вчетвером и простимся. Мы так привыкли друг к другу, что просто расставаться, по–моему, нехорошо. Согласны?
