Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Много лет назад здесь находился поселок морских зверобоев. Потом жителей переселили в другое, более удобное место, а здесь разместилась крупная гидрографическая база. Каждую зиму она вела промеры прибрежных вод, уточняла контуры бухт, лагун, заливов. Но и эта работа закончилась. Люди покинули поселок, не обременяя себя лишним грузом. На берегу бухты остались домики, клуб, гараж, склады списанных валенок, кроватей, постельных принадлежностей, старых полушубков.
Брошенный поселок погрузился на долгие годы в небытие. Лишь зимой здесь появлялся охотник Ульвелькот да летом иногда наезжали одна-две научные экспедиции. С этой осени здесь решено создать центр и базу нового государственного заповедника по охране белых медведей. Так вышло, что первыми в Бухту Сомнительную приехали мы. Нам предстояло сделать пробную опись всего пригодного жилья, лесоматериала, оставшегося горючего и угля. Вообще надо было все осмотреть хозяйским глазом, прикинуть что к чему. Летом ожидался приезд работников с семьями. От нас в какой-то степени зависел их будущий быт. Поэтому мы решили с осени заколотить как можно больше домиков, чтобы уберечь их от снега, привести в порядок.
…Придерживая больную руку, я поднимаюсь — кровь часто ударяет в виски, в глазах вспыхивают оранжевые мерцающие круги. Набрасываю на плечи Ларискин халат, выхожу в коридор и останавливаюсь в раздумье: куда идти? Вдоль коридора понизу торчат чугунные дверки печей. Очень удобно топить, да и грязи меньше в комнатах. Возникает мысль зайти в библиотеку, полистать журналы. Неожиданно вздрагиваю от далекого хлопка и хватаюсь здоровой рукой за стену. Выстрел сделан из ТТ. С остановившимся сердцем вылетаю на крыльцо и сразу вижу Лариску — она машет мне с того берега: мол, все в порядке. А я начинаю злиться. Из-за выстрела, из-за руки, из-за убитого медведя… Ничего себе неделька началась! Сейчас вовсю надо вкалывать и вкалывать: забивать окна, подгонять двери, заделывать щели. Вот-вот, не завтра-послезавтра, грянет зима с бесконечными пургами, утомительной полярной темнотой.
Лариска переходит ручей, держа на отлете что-то похожее на убитую кошку.
— Простудишься, Котенок! Иди в кровать. — Ее лицо слегка подкалилось на стылом воздухе, и сейчас на скулах горит румянец цвета остывающей меди. — Вот. — Она сует мне под нос длинное тело зверька. — Довольно редкий экземпляр тундрового лемминга.
— Не лемминга, а евражки. Зачем он тебе? И кто разрешил палить?
— Не ворчи, милый. — Она строит гримаску, имитируя скорый капризный плач. — Иди, пожалуйста, в спальню — холодно…
Я покорно иду и думаю об убитом евражке. Черт-те что! Сначала медведь, теперь вот этот… Последняя жертва вообще бессмысленна.
Мне хорошо лежать под овчиной: тепло, дремотно. Дымящееся розово-пегое небо… Щелкающие молодые сильные клыки, загнутые чуть-чуть внутрь… Влажный язык, судорожно запрокинутый назад… Неприятный утробный запах. Я начинаю задыхаться, меня мутит. Приоткрываю веки и вижу, словно в тумане, лице Лариски. Откуда же такой странный звериный запах? Я окончательно прихожу в себя и резко сажусь.
— Давай, Котеночек, скорее. Я только сняла шкурку. Еще теплая. Так делал мой дедуся. Вот увидишь, заживет, как на соба… Ой, извини, конечно… Это так, в порядке юмора. Я же знаю, что ты любишь юмор, правда?
Продолжая тараторить, она снимает бинт, смазывает рану зеленоватой кашицей, прикладывает вату, а поверху…
— Ты с ума сошла! — кричу я… — Зачем мне эта шкура? Вдруг она заразная? Да подожди, говорю…
— Зараза в кишках или крови, дорогой. Смотри, какая чистая шкурка. Потерпи, это совсем не больно. Вот так, вот так. Сразу почувствуешь облегчение. — Она обертывает руку тепловатой шкуркой, забинтовывает. — Так делал мой дедуся. Он резал козла…
— Погоди со своим козлом. Что это за кашица?
— Трава душица. Она от заражения крови. Понимаешь, она как бы ускоряет обновление крови. Правда, не мешало бы часть крови отсасывать, но при этом надо усиленно кормить больного.
— Насчет кормежки — не возражаю, а отсасывать повременим. Вообще у меня создается впечатление, что твоя душица — панацея от всех болезней.
— А что такое панацея? Знаю, не забыла, вертится в голове, а вот вспомнить не могу.
— Мнимое средство от всех недугов, глупая!
— А, так это я знаю, просто забыла. А тогда я тебе давала от сердечно-сосудистых заболеваний, потому что душица помогает и сердцу, она расширяет сосуды. Вот, например, почечный чай вымывает песок из организма и в то же время выводит токсины, например алкогольные. Можжевельник тоже промывает печень, адонис — мочегонный. Молоко с бессмертником — желчегонное. Ты думаешь, я зря вожу с собой травы? Дедусь мой…
— Стоп! Хватит про дедусю и мочегонное. Угробишь ты меня своими экспериментами. Эксперимент — это…
— Знаю, знаю, не считай меня дурочкой…
Я морщусь и с удивлением рассматриваю свою руну: из-под бинта торчат клочья рыжей шерсти и лапки с небольшими острыми коготками.
Лариска прикладывается губами к моему лбу:
— Немножко жар, но так и должно быть. Я заварю сейчас корни валерианы… Хорошо, хорошо — молчу, лежи спокойно, я расскажу тебе про евражку-бедняжку. Надо же, никогда никого в жизни не убивала, даже мух жалела. — Спустя паузу она вдруг небрежно машет рукой и произносит тоном палача-профессионала: — Ради тебя я готова кого угодно убить!
Я вздрагиваю и делаю ужасные глаза, словно сейчас здесь произойдет страшное убийство:
— Ты так когда-нибудь меня самого ухлопаешь.
— Так не бывает. — Она берет мою ладонь, распрямляет ее и долго изучает. — Надо же, как у нас сходятся жизненные линии!
— Давай валяй про линии, — великодушно разрешаю я, потому что знаю ее этот очередной пунктик.
— Ты вот смеешься, Котенок, а сам глупый. — Она чертит пальцем вдоль линии. — Кстати, я тебе ни разу не гадала на левой руке. Вот смотри, линия темперамента. Она у меня такая же. Они сходятся.
— Кто сходится?
— Линии, то есть темпераменты. А здесь поле любви, вот очаг любви. Он может гореть, может быть потушен — зависит от моментов. Надо смотреть, как линии скрещиваются. Моя линия темперамента — прямая, точно стрела, а у тебя с отклонениями. Это значит, что ты жил не со мной, а когда мы поженились, две линии слились в одну.
— Интересно было бы посмотреть, как произошла это слияние. Наверное, в это время сильно чесалась ладонь!
— Не смейся. Вот смотри: я появилась как раз посередине твоей жизни. И — отрезала все! У меня, видишь, есть тоже параллельная коротенькая линеечка. Это один парень. Он шел рядом, но так и не слился с моей жизнью — линия обрывается. Отсюда, — она наклоняет курчавую голову к самой ладони, — отсюда идут светлые женщины, а вот и я. Я на черном поле. Тут у тебя были кошмары. — Она на мгновение задумывается и деликатно напоминает, что эти кошмары были с той женщиной, моей бывшей женой. — А с моим появлением жизнь твоя озарилась. — Лариска ласково улыбается. — Я, между прочим, знала по своей руке, что найду тебя. Не сразу найду, но найду. А когда я увидела тебя впервые, то, веришь, земля под ногами закачалась.
— Это когда — там или уже здесь?
— Понимаешь, там было как бы предчувствие. Я сама не могла осознать это свое озарение. А вот когда приехала и увидела твою седину в голове — все сразу и решила. Я ведь тебя два дня караулила.
…Однажды я сидел вечером со своей блондинкой-рентгенологом и слушал ее рассказы о Севере. Вдруг звонок. Иду открываю — ба, «детский сад»! Белый свитер, темно-красный плащ, сумочка сбоку, губы слегка подкрашены, голова в знакомых бараньих завитках. Словом, Баранья Башка. Сразу, конечно же, в краску, в этот свой знаменитый румянец на скулах. Стоит, молчит, теребит ремешок сумочки.
— Ты чего? — А сам загородил вход в коридор. Войти не приглашаю.
Подняла глаза. Бог ты мой! Такая в них радость, такой свет! Теплота ее несмелой улыбки невольно передалась и мне.
— Ты чего, Баранья Башка?
— Я переехала сюда жить. Буду здесь работать.
— Где жить, где работать? Ты с ума сошла!
— Надо. Жить буду в общежитии, работать берут инструктором физкультуры на автобазу.
— Ну ты даешь! Ну ты… Вот что, давай заходи ко мне. Скажем, завтра или послезавтра. В любой день и в любое, как говорится, время. А сейчас извини, пожалуйста. — Я отчего-то перешел на шепот: — У меня, понимаешь, человек один…
Она испуганно вскинула ресницы, заторопилась:
— Да-да, извините. Я понимаю. Конечно, я пойду…
Прислонившись лбом к стене, я еще долго слышал ее торопливые цокающие шаги. Ах, как нехорошо вышло! Проводить бы надо, темно уже… Жаль, не сделал я этого тогда. Как потом оказалось, ночь она провела на автостанции. Понадобились многие годы, чтобы усвоить правило — делать всегда так, как хочется сразу, сиюминутно. Самое первое впечатление всегда не только самое сильное, но и самое верное. Это у меня. У других, может быть, иначе.
