Владимир Бахметьев - Железная трава
Она вступилась за своих, он продолжал настаивать, и вот, впервые за совместную жизнь, они провели остаток вечера в настроении взаимного отчуждения, почти вражды.
Следующая стычка произошла из-за отказа Максима от работы профуполномоченного. На ее вопрос о причине отказа он несколько дней отмалчивался. Наконец, выведенный из себя, раскричался:
— Не хочу и не хочу! Тебе-то что?.. Желаешь, чтобы люди обвиняли нас в семейственности?!.
Она не поняла его, и тогда, захлебываясь от темного, тяготившего его чувства, он выложил перед ней все начистоту.
Оказывается, Максим не прочь был бы походить известный срок уполномоченным, более того — он давно мечтал о таком доверии цеха, но… как же ему быть, если его собственная жена в одном с ним цеху, да еще в положении начальства. Он намекал на недавнее избрание ее цеховым женорганизатором.
— Вот ерунда-то! — проговорила она, меняясь в лице.
— Извиняюсь, не ерунда! — оборвал он ее. — Ты чего хочешь? Чтобы в нас пальцами тыкали?
— Да с чего же будут тыкать, кто посмеет? — заволновалась она, не скрывая при этом слез в глазах.
Он не нашел нужным отвечать ей. Он продолжал молчать и после того, как она, почувствовав в его придирках что-то нехорошее, принялась всхлипывать.
Ночью, уже в постели, Анфиса потянулась к нему с ласкою.
— Слушай, Ксимушка! Если и впрямь из-за меня отказался ты, то… что ж… я ведь и снять с себя могу женскую-то работу…
Эти ее слова, произнесенные шепотом, были для него нестерпимы.
— А подь ты… — прошипел он и толкнул ее в плечо. — Подумаешь, героиня какая… Дура ты… вот что…
Он осыпал ее воркотнею, припомнил все ее слабости, представил, как она ходит по цеху: «не ходит, а прыгает сорокою»…
Она опять расплакалась, но когда он, почувствовав себя виноватым, смолк и протянул было к ней руку, она отстранила ее. Он вновь протянул руку, и она вновь отстранила.
— Играешься! — с беспомощной едкостью прошептал он.
Тогда, не произнося ни слова, она выбралась из постели и начала устраиваться в стороне, на теткином сундуке.
С этого времени не проходило дня без ссоры между ними, и самое мрачное здесь было то, что, как поняла это сразу Анфиса, в непримиримой их склоке проигрывал, падал, скатывался в яму он — Максим. Ей было досадно за него и жаль его, но она уже не в силах была помочь ему. Что-то мелкое и нудное встало между ними, ослепило их, вгрызлось в их кровь, и этому нельзя было помочь. И она видела, как он, лишь из-за того, чтобы не походить на нее и не соглашаться с нею, вживался в иной, чуждый ей и ему мир.
Только потому, например, что она убеждена была в необходимости большой и жестокой самокритики среди работников, он решительно восставал против. И потому только, что она, в числе первых, хлопотала об организации в цеху новых форм труда, он оказался в числе противников всех вообще новшеств.
Если Максим не смел еще высказаться на людях, то наедине с нею кричал о таких вещах, что ее бросало в жар и холод.
Как-то, наслушавшись его, она не выдержала, подняла голос:
— Ты рассуждаешь, Максим, как подкулачник… ей-ей.
Он побледнел, встал из-за стола, где сидел над своим Реклю, и, сжимая кулаки, процедил сквозь зубы:
— Пошла ты от меня… знаешь куда? Вот!
Но и в этот раз они не покинули друг друга. Что-то удержало Анфису подле него. Может быть, тут сказалась ее женская привязанность к нему. Вернее же всего, она стерпела и в этот раз его грубость потому, что чувствовала себя виноватою. Она все еще не верила в его падение, разум подсказывал ей, что тут он не настоящий, что тут он как бы во власти дурного сновидения и что, рано или поздно, проснется же, наконец, человек!
Однако время шло, а он не просыпался, и вот в голову Анфисы запала мысль: да полно, не ошибается ли она? А что, если и впрямь ее Максим был и есть… ретроград?
Это слово она переняла от него же и одно время путала с понятием «ветрогон»: ретроград значит, мол, легкомысленный, непутевый человек, вообще «ветрогон».
Но между ветрогоном и ретроградом была пропасть. Ретроград оказался существом несравнимо более опасным, чем целая ватага отъявленных ветрогонов. Это поняла она, наконец, всерьез оценив поведение мужа.
И этим словом, жутким по своему подлинному смыслу, она нанесла Максиму последний удар в их соперничестве.
IIIВ ленинский день на открытом собрании ячейки Анфису провели в кандидаты партии. Она возвращалась домой в полночь без мужа, шла с заводскими девчатами, и непогожая зимняя ночь была ей радостна, как в детстве под большой праздник. С этим настроением она вбежала на третий этаж и только тут, у двери квартиры, протрезвела. Вдруг заныло под ложечкой, и беспокойство охватило ее. С испугом она подумала, что сейчас увидит Максима и должна будет рассказать ему о событии. Дело в том, что она даже не предупредила его в свое время о заявлении в партию, и теперь надо было начинать сначала. Она почти была уверена, что предстояло выдержать тягостный разговор.
Закусив до боли губы, она постучала в дверь… Это становилось невыносимым — их отношения! Если человек не хочет понимать самых простых вещей, то как же можно жить вместе?.. Наконец, время, когда женщина не могла шага ступить без своего благоверного, прошло невозвратно, и разве Анфиса обязана отчитываться в своих поступках перед кем бы то ни было, кроме партии?..
Тетка Анфисы, в квартире которой они жили, спала, дверь открыл сам Максим.
— Поздновато! — обронил он, торопливо пройдя в комнату, прикрыл оставленную на столе книгу. Анфиса успела прочитать титул: «Бебель. Будущее общество».
«Эге, бросил своего Реклю», — подумала она, с неприязнью взглянув на этажерку, уставленную темными томами в золотом тиснении.
Она села у стола, щурясь под светом и положа руки на колени, как в гостях. Он покосился на нарядную, в обшлагах, кофточку и чуть-чуть коснулся взором лица, пунцового от мороза и возбуждения.
— Ксима! — начала она, подавшись вперед. — А меня… сегодня… в партию проголоснули!..
Не глядя на нее, он потянулся за папиросой, взял, постучал мундштуком о переплет Бебеля, но не закурил. Пальцы его дрожали.
— Слышишь? — продолжала она. — Единогласно, ни одного воздержания!.. Прокофий Андреич говорил речь…
Он нащупал спички, чиркнул о коробку и, набычившись, пустил из ноздрей струю дыма.
— Теперь… дело… за тобой! — сказала она только затем, чтобы не молчать.
Он вскинул голову, остро, вприщур взглянул на нее из-за облака дыма и проговорил, делая вид, что не понимает ее:
— Благодарствую… При чем тут я?
Он встал, с грохотом отодвинул стул и опустил на его спинку руки: это не раз видел Максим на сцене больших театров.
— Да-с, без меня, без единого словечка со мною вы это дело начали, без меня и продолжайте!
Анфиса глядела на его взволнованное, с хорошим, чистым лбом лицо. И она вспомнила, как нравился он ей в первый год их жизни. Но теперь-то, теперь они уже никогда, кажется, не поймут друг друга.
Она отвернулась, губы ее против воли запрыгали, а под опущенными ресницами сверкнула влага.
Он смолк, озадаченный. Она прихватила ладонью глаза, оставив напоказ губы, которые вдруг припухли и продолжали прыгать, как бы разрывая невидимые, сдерживавшие их нити.
— Ага! — закричал он, охваченный неприязнью и жалостью к ней в одно время. — Нашкодила, да и… реветь?..
Она отбросила с глаз ладошку.
— Как… как ты сказал? — крикнула она, вскакивая со стула. — Я… нашкодила?.. Значит, по-твоему, партия…
Он пробормотал что-то невнятное и попытался положить руку на ее плечо. Она с силою оттолкнула его.
— Знаешь что! Ты… ты… настоящий ретроград!
Это было уже слишком! Он не знал слова более оскорбительного Ретроград — это вершина людского падения… Капиталистический Запад кишел ретроградами, в парламентах Англии, Германии, Франции заседали ретрограды — предатели рабочего класса. Если соединить вместе кровожадного рабовладельца с царским палачом да на придачу прирастить к ним евангельского Иуду, то это и будет… ретроград!.. Маркс, Энгельс, Ленин — все они не знали более постыдного слова, чем это.
— Замолчи! — проскрипел он, меняясь в лице. — С ума ты спятила.
Но она продолжала выкрикивать:
— Да, да, да… ретроград!..
Он уже держал ее обеими руками за плечи, он тряс ее, толкал из стороны в сторону, а она, захлебываясь, твердила одно это непереносимое слово.
— Ах, так ты вот как! — выдохнул он всею грудью и, рванув ее к себе, ударил в плечо.
Она вскинула руки, уперлась ими в его грудь, но не смолкла. Тогда он принялся гнуть ее вниз, она царапала ему скулы и кричала, пока оба они не упали на пол и ее голова стукнулась при этом о ножку стола.
— Ой, ой, мать пречистая!..
На пороге, всклокоченная, в одной нижней рубахе стояла тетка, Евдокия Поликарповна.
