Борис Левин - Юноша
Помню, в начале девятнадцатого года к нам на астраханский участок в 299-й стрелковый батальон приехал Праскухин. Он только что был назначен комиссаром нашей дивизии и теперь знакомился с расположением частей. Я временно замещал должность политкома батальона. Комбат уехал в хозяйственную часть, и мне пришлось встретить начальство. Тогда в армии шла борьба за дисциплину, и я, как истый поборник ее, по всем правилам подошел с рапортом к Праскухину. Я не знал его в лицо и бойко отрапортовал самому высокому и здоровому парню в кожаном галифе, обвешанному полевой сумкой, биноклем, кавказской шашкой и маузером в деревянной кобуре с серебряными монограммами. Парень с самодовольной улыбкой на круглом загорелом лице спокойно выслушал и заметил по-украински, что он не комиссар дивизии, а «вистовой». Праскухин был именно тот, в ком я меньше всего предполагал комиссара дивизии: в гимнастерке цвета хаки, затянутый широким ремнем, и в простых сапогах.
Оставив вестового в штабе батальона, мы с Праскухиным пешком пошли на позиции. Мне было восемнадцать лет. Солнце стояло в зените. На ляжке у меня висел девятизарядный парабеллум. В бледно-голубом небе журчали невидимые жаворонки. Окопы находились от штаба на расстоянии почти двух километров. Мы шли и всю дорогу разговаривали. Больше говорил я. Приняв Праскухина за безобидного доброго малого, я поспешно дал ему понять, что мной прочитано изрядное количество политической литературы, что я разбираюсь в философских вопросах, а кое с чем и не согласен. Я вскользь намекнул, что мне давно известен «Капитал» Маркса, хотя этот труд был мне знаком лишь по названию. Я даже развязно сострил:
— О, этот «капитал» даст большие проценты пролетариату.
Праскухин слушал мрачновато, не перебивал меня, а, наоборот, как-то подбадривал ничего не значащими замечаниями: «Любопытно!», «Эге», «Так-так!» Я окончательно разоткровенничался, рассказал, что пишу стихи, и прочел одно свое стихотворение явно футуристического порядка.
— А Пушкин вам нравится? — спросил он.
— Конечно, нет, — ответил я категорически. — Он старомоден.
— Что вы! Старомоден? — удивился Праскухин, слегка дотронулся до моего плеча и стал горячо защищать поэта.
Я его плохо слушал, но меня поразило то, что он говорил о Пушкине так, как будто этот поэт сейчас продолжает жить среди нас. Больше того, по его словам выходило, что многие философско-лирические стихи Пушкина идут в ногу с нашим веком. Праскухин говорил, что уровень мировоззрения большевиков дает возможность в гении Пушкина видеть то, чего сам Пушкин и его друзья не видели. Я этого не понимал и всячески сбрасывал Пушкина «с парохода современности». Праскухин, не слушая меня, медленно, как бы с трудом вспоминая, читал: «Сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать: я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, и ведаю, мне будут наслажденья меж горестей забот и треволненья…»
— Какой удивительный оптимизм! — восхитился он, подняв голову.
Мы приближались к нашим окопам. Навстречу с визгом летели пули со стороны неприятеля. Некоторые пули падали недалеко от нас и зарывались в песок…
Вечером Праскухин уехал. На прощание он крепко пожал мне руку. Я был уверен, что понравился ему, и даже подумывал о том, что меня сейчас назначат комиссаром полка, а быть может, и в бригаду. Образованных политкомов в нашей дивизии не так уж много. И представьте себе, как я был удивлен, когда вскоре меня направили слушателем в партийную дивизионную школу. Туда обычно посылали красноармейцев, ротных политработников, но ни в коем случае не батальонных комиссаров. Это было чертовски обидно. Я хотел жаловаться Праскухину. Но, к сожалению, его уже не было в нашей дивизии: Праскухина перебросили на уральский фронт. И представьте себе, как я был удивлен, обнаружив случайно среди своих бумаг в дивизионной партшколе характеристику, данную мне Праскухиным: «Самонадеян. Политически слабо подготовлен»…
Спустя много лет я напомнил об этом ему. Он громко смеялся. И не то шутя, не то серьезно (кто его знает) заметил:
— А эта характеристика и сейчас не совсем устарела.
Он был немножко циником, Александр Праскухин. Этого меньше всего ожидали «иронисты» типа Пингвина, Бориса Фитингофа и им подобные. При нем, как при глухом, они даже разрешали себе ряд непозволительных выходок. Весело подняв брови, Праскухин большим и указательным пальцем разглаживал усы, позевывал, в то время как его мозг отсчитывал короткие и безжалостные оценки. До известной степени они были просты, слова его набора: «паразит», «бездельник», «скрытое невежество», а также и положительные: «преданный парень», «выйдет толк», «этот не предаст»…
Никто не видел, как Праскухин (это было в Краснодаре) однажды, оставив все свои дела, явился к заведующему жилищным отделом и потребовал немедленного вселения семьи партизана, несправедливо выселенной в худшую квартиру.
— Охота тебе было самому переться! Звякнул по телефону — и я бы все уладил, — говорил заведующий.
Зрачки Праскухина округлились и потемнели от гнева.
— Я тебе звякну! — произнес он с бешенством, но тихо, чтоб не услышали посетители в коридоре. — Еще поговорим на бюро! — и он кулаком, сжатым до боли в суставах пальцев, погрозил недоумевающему заву…
Назначение начальником строительства «Книга — массам!» Александр Викторович встретил не только пронзительным свистом, но залпом междометий. Его это очень обрадовало.
В этот вечер он дольше обыкновенного пробыл на катке. Лед был чистый и гладкий. Народу мало — будничный день. Праскухин то, согнувшись, точно велосипедист, сверкая коньками, обегал несколько раз круг, обставленный елками, то, заложив назад руки, деловито скользил по льду, словно полотер натирает пол, и вновь срывался с места и бежал сквозь ветер, нагоняя и обгоняя всех, то неожиданно подпрыгивал и, очутившись посредине катка, на одной ноге кружился с такой быстротой, что разбросанные на берегу огни прибегали и обвивались вокруг него золотым поясом.
«Книга — массам!» была давнишняя его мечта. Вернее — не мечта, а дело, хотя оно и не имело никакого отношения к прямым обязанностям Праскухина.
Вот уж в течение нескольких лет Александр Викторович уделял ему много энергии. Его давно занимала идея дешевой книги.
Как-то вечером к нему зашел голубоглазый инженер Технорядно. Праскухин познакомился с ним в лагерном госпитале, где пробыл несколько дней, простудившись на военной переподготовке. Рядом с ним лежал студент Московского высшего технического училища Василий Технорядно, бывший слесарь завода сельскохозяйственных орудий. Заметив, что Праскухин читает беллетристику, Технорядно сказал, что он прожил на свете двадцать пять лет и не прочел ни одного романа. Он об этом не жалеет, у него впечатление, что такого сорта литературу читают от нечего делать. Лично он читает партийную, научную и техническую литературу.
— Такие книги меня учат, дают знания. Они полезны. А беллетристика — это для времяпрепровождения. Вот разве в госпитале, и то не стану…
У Праскухина был с собой «Огонь» Барбюса, и он, уговорил слесаря прочесть эту книгу. Технорядно начал читать с вечера, а когда стемнело и все заснули, он выпросил у дежурного санитара керосиновую лампочку, поставил ее на табуретку и продолжал читать. Рано утром он разбудил Праскухина.
— Знаешь, — сказал он, — я читал эту книгу всю ночь, но мне не хочется спать. У меня очень бодрое состояние, и все время испытываю какое-то волнение. Ты прости, что я тебя разбудил, но мне уж очень хотелось с кем-нибудь поделиться…
В Москве Технорядно изредка заходил к Праскухину или звонил ему по телефону. Александр Викторович знал, когда Технорядно стал инженером и когда он женился. Он даже раз был у Технорядно в гостях и познакомился с его женой Катей — с такой же голубоглазой, смуглокожей и стройной, как ее муж.
На этот раз Технорядно зашел к Праскухину, чтоб сообщить об изобретенной им типографской машине, которая весит всего три тонны и дает в рабочий день двенадцать тысяч оттисков с обеих сторон.
— И очень красивая, — сказал нежно Технорядно, сощурил глаза, приложив ладонь к щеке. — Но если бы ты знал, Праскухин, сколько я намучился, пока мою машину признали! На изобретение ушло полгода, а на признание — полтора. Совсем изнервничался. Ведь основная моя работа — в ВСНХ, там у меня до черта своих дел. Но все-таки добился!
Таким образом, коснувшись полиграфии, они пришли к убеждению, что в нашей стране, стране с самыми передовыми идеями, самая отсталая полиграфическая промышленность. Идеи же надо распространять! А у нас не хватает книг, учебников, бумаги. Медленно печатаем. Машины старые, громоздкие и неповоротливые.
Технорядно рассказал, что, толкаясь со своими изобретениями по разным учреждениям, он встретился с одним бывшим книгоиздателем — Эммануилом Исааковичем. У этого книгоиздателя — он преподает в Полиграфическом институте — есть интереснейший проект удешевления книги, издания массовой книги большими тиражами по цене одна копейка за печатный лист. Он показывал Технорядно калькуляцию, и по расчетам выходит: полное собрание сочинений Ленина — пять рублей пятьдесят копеек, «Война и мир» Толстого — полтинник. Василий заметил, что проект вообще не нов: в принципе рационализация и полная механизация всех технических процессов. Но один из самых важных принципов: типография должна строиться рядом с бумажной фабрикой. Отпадут расходы по упаковке и перевозке бумаги. Экономия от такого объединения в один год окупит стоимость постройки типографии. Тут же, конечно, должны находиться книжный склад и экспедиция.
