Борис Левин - Юноша
Владыкин шумно стал есть и пить…
— Ты понимаешь, Иринка, какое дело, — говорил он, наливая себе рюмку. — Я приехал, а дома буза… Нинка все узнала… У тебя нет горчицы? Ревнует! Боже мой, что делалось!.. Она бешено ревнует… Какая-то сволочь все ей рассказала… За такие дела надо морду бить… А ты чего не ешь?
— Письма она тебе не показывала? — спросила Ирина Сергеевна.
— В том-то и дело, что нет у нее никакого письма… Никаких доказательств… Если б они были, она бы их сразу мне выложила… Да откуда им быть… Я, конечно, — все отрицать. А она не верит… Я признался, что с тобой встречаюсь, но больше ничего.
— Неужели она тебе не показала письма?..
— Да нет у нее никаких доказательств… Что теперь делать?.. Ругается и хочет разводиться.
— А ты не живи с ней, Володя. Не живи с ней, Володя, — и Ирина присела к нему в кресло. Прижалась к нему. Гладила его коротко стриженную голову, целовала бурую шею. — Я умоляю тебя, Володечка… Мой любимый, мой муж… Живи со мной… Видишь, она тебя гонит… Уходи от нее. Уходи!
— И не думаю, — сказал Владыкин, отшатнулся и закурил.
Ирина Сергеевна села напротив, перебирала пальцами складки синего абажура.
— И ты, Иринка, выбрось из головы, что я на тебе когда-нибудь женюсь. Ты часто ко мне с этим пристаешь. Этого никогда не будет. Это я честно говорю… И зачем это тебе?.. Этого никогда не будет. Нет, ты об этом и не думай… Выбрось из головы…
Ирина Сергеевна отодвинула тарелки, положила золотую голову на руки и не спускала глаз с Владыкина.
Он докурил. С присвистом высосал пищу из зубов и встал.
— Я побегу, Иринка… Вот несчастье… Теперь, наверно, недельки две, а то и больше, не придется тебя видеть… А то Нинка, знаешь, сумасбродная, — даже с некоторым удовольствием сказал он. — Еще в самом деле выкинет какой-нибудь номер… Ну, прощай, Ируся… Все, что надо, передавай через Синеокова.
Владыкин вытер салфеткой жирные поросячьи губы, вновь закурил, поцеловал Иринин подбритый затылок, сказал: «Не хандри, Ируся» — и поспешно ушел.
Ирина Сергеевна еще долго продолжала сидеть вот так за столом, положив голову на руки.
— Ирине Онегиной вторые роли… Огни и чужая жизнь…
Ночью она отравилась.
12С декабря до конца февраля в Москве стояли жестокие морозы. Сибирский антициклон.
Нина переехала в комнату Пингвина. Они обменялись комнатами. Вначале Нине было грустно одной в комнате. Как ни плох был Володя, она знала, что «в доме есть муж». Защитник. Хотя Нина не могла вспомнить ни одного случая, когда Владыкин ее защищал. Наоборот, — почти всегда он ее предавал. Почему же так грустно? Привычка? Возможно, и это. Общественное положение Владыкина? Конечно, и это… «Ведь мало кто догадывается, что он слаб и подл. Многие завидовали. Думали — я счастлива. Муж — известный художник… Потом все-таки он меня любил… А как живут другие? Еще хуже… Но главное — в доме есть муж. Защитник. Охранная грамота. Опора в жизни… Как много во мне еще старого!.. Опора-то давно подгнила и еле держится на ногах. И главное вовсе не это… Главное — это собственная незащищенность, неуверенность и слабость. Вот откуда — страх и тоска… Я презираю себя за эти старые рабские чувства…»
Первое время Нина грустила. «Душа болит», — говорила она… Ей страшно было проезжать мимо того дома, где она прожила шесть лет. И трамвай буква «В», который привозил и отвозил ее на работу, теперь стал чужим. «И как грустно проезжать мимо того дома, где прожила шесть лет. Хотя было много плохого, но было же и хорошее… Здесь была моя остановка, а сейчас надо ехать дальше…»
Однажды Нина по привычке слезла с трамвая на старой остановке и побежала. Только у ворот вспомнила, что уж больше здесь не живет. Все-таки поднялась на десятый этаж и позвонила. Ей открыл дверь Володя. Он встретил ее сухо. У него сидели Дмитрий Синеоков и Женя Фитингоф. Нина с удовольствием отметила, что на стене в комнате Владыкина висит ее фотография… Она прошла в свою комнату, где теперь жил Пингвин. Комната глянула на нее чужой, непонятной жизнью. Пингвин перенес сюда «уголок военного коммунизма» и мышиный запах старинных книг.
Нину не веселил ни «уголок», ни Пингвин.
— Эта роскошная небрежная позиция ироничности, по сути, ни к чему не обязывает. Пошла, реакционна, а главное — чрезвычайно легка, — говорила она Мише.
Михаил соглашался. Он во всем с ней соглашался. Он думал, что красивей Нины нет на свете, что умней Нины нет на свете. Нина — это та, о которой он давно мечтал. «С ней можно говорить обо всем. Она все понимает… В ней так много нежности. Ее глаза, как у ребенка, — свежие и ясные. Нина — это небо. Нина — это жизнь. Нина — это утро. Я без Нины жить не могу. С Ниной умирать не страшно».
— Нина, я в вас влюблен. Я без вас жить не могу.
— Милый мой, вы романтик. И не так уж я красива, и не так уж я умна. Я старше вас. Дурнею с каждым днем.
— Моложе вас нет на свете… Лучше вас нет на свете… Я недостоин вас, но я вас так люблю… Будем жить вместе?
— Вы просите моей руки? Вы делаете мне официальное предложение? — спрашивала Нина улыбаясь.
— Нельзя так шутить, — обижался Миша. — Честное слово, я без вас жить не могу… Вас никто так не будет любить, как я.
— Вы слабый, — отвечала на это серьезно Нина. — И я еще недостаточно сильна… Мы с вами завязнем. В вас много черт, которые мне симпатичны, но вы совсем незащищенный… Во мне тоже это есть. Во мне, к сожалению, еще многое претворяется не в деятельную энергию, а во внутренние страдания, — говорила Нина, выделяя слово «страдания». — Отсюда и поиски сильного человека.
— Вот я и буду этот человек в шляпе с пером. Или нет никаких надежд? — спрашивал Миша, жалобно улыбаясь.
Он рассказывал Нине все то, о чем много думал в доме своих родителей. Он говорил, как о реальном, обо всем том, о чем мечтал, вглядываясь в темноту, где за окном шумел больничный сад и мелькали огни в палатах параноиков и шизофреников. Он говорил о силе, о могуществе, о славе…
Заметив в журнале статью «О современной живописи», где была такая фраза: «Лучшие наши художники — Владыкин, Грюнзайт, Клевко и др.», — Нина спросила:
— В «др.» это вы, Миша?
— Я не буду в «др.», — с нескрываемым честолюбием громко заявил Миша. — Не пройдет и года, как я буду впереди всех. Вот вы увидите.
— Ну что я увижу? Петушок! Неказистый петушок. Как вас мама называла в детстве? Клоунчик… Ну не обижайтесь… Не надо так жалобно на меня смотреть… Он сейчас заплачет. Он не главный.
— Я буду главный.
Владыкин много раз приходил к Нине, пьяный и трезвый, и звал ее вернуться. Он писал ей трогательные письма, где было бесконечно много «А помнишь Ниночка? А помнишь?..» Вдруг ночью звонил по телефону. Говорил, что он погибает, что сопьется и что в этом она виновата. Нина его жалела, но, вспомнив предательство Владыкина, твердо решила никогда к нему не возвращаться. Всякий раз, когда Владыкин приходил к Нине, он у нее заставал Мишу… Он теперь с презрением и ненавистью смотрел на Михаила.
Мишу часто можно было встретить с Ниной. И Синеоков, и Женя Фитингоф, и Борис считали, что Колче находится под влиянием Нины. Миша холодно и враждебно здоровался с ними… Иногда Миша ездил к Нине в фабзавуч. Его удивляло, что ее называли «Нина Валерьяновна», хотя она и там была такая же задумчивая, простая, как дома. Только дома она выглядела более усталой и более медлительной…
Из всех Мишиных картин Нине больше всего понравилась «Первый звонок»… Картина была еще не совсем готова, но Нине он ее показал.
— На эту картину можно долго смотреть, — говорила она, — совсем не надоедает. Очень талантливо, Миша. Ведущая идея во всех деталях подчеркнута. Это очень правильно, Миша. Руки… Замечательно сделаны руки Свердлова, и они резко отличаются от рук председателя.
— Я этого хотел. Я над этим думал, — заметил Миша, дрожа от счастья, что картина понравилась Нине.
— Отчего вы дрожите? — спросила она.
— Это всегда, когда меня хвалят… Но когда вы хвалите, так это счастье! У меня, видите, слезы… И послушайте сердце… Слышите, как стучит? Я теперь работаю и думаю только о том, — лишь бы вам понравилось… После этой картины я буду работать по-иному. Я вижу все иначе! Я теперь буду так работать, чтоб вас потрясло. Чтобы вы так же волновались, как я, когда вижу вас… Я буду писать и думать — лишь бы вам понравилось.
— Вот это вы зря. Это очень мало, если только мне понравится.
— Мало! Для меня это все!..
Накануне Мишиной выставки в Москву приехала Аделаида. Она получила командировку в Москву за ударную работу. Аделаида привезла письмо от Елены Викторовны. Мама писала, чтоб он устроил Аделаиду у себя, помог ей достать билеты в театр и вообще показал бы Москву. «Только этого мне не хватало», — подумал раздраженно Миша. И с досадой обратил внимание на то, что вещи Аделаиды были уложены в мамином чемодане…
